Владимир Маканин - Портрет и вокруг
– Да, – осторожно поддакнул я.
– Когда кто-то ежедневно тебя ненавидит, ты чувствуешь, что ты живешь.
Мы говорили о том, что человек всегда недоволен. Грызется с кем-то – плохо, не грызется ни с кем – опять плохо. Мы жевали эту смолу минут пять или даже десять. Потом я шагнул чуть в сторону.
– Если вы тоскуете по былому, – сказал я, – могу вам сосватать подходящую личность.
– Кто это?
– Моя соседка. В нашем подъезде живет.
– Злая, что ли? – Он понял, что шутка. Засмеялся. Разговор пошел свободнее. И безответственнее. И тут я начал тихую и легкую подмену:
– Я тоже, Павел Леонидович, разобрался до конца с одним человеком – и тоже на душе как-то пусто.
Он сам вспомнил:
– С тем, который тебе не давал покоя, – с тем, в котором загадка?
– Точно.
– Разгадал?
– Вроде бы да.
– Это любопытно, – откликнулся он.
И я спешно – ловя на слове – пошел на приземление. Вниз. С облаков.
– А вы приходите, Павел Леонидович, если время, конечно, есть.
– К тебе в гости?
– Я собрал о нем большой материал. Интересный. Действительно интересный.
– Прийти? – Он призадумался.
– Прийти, послушать и оценить мой кропотливый труд, – сказал я и этак засмеялся. Вроде как скромничал и одновременно пытался шутить. Есть такая интонация. Шучу, дескать, потому, что смущаюсь. И тут же довольно прозрачным намеком подсовывалось вот что: вы ведь как-никак мой учитель, Павел Леонидович, вот и послушайте меня, оцените, явите милость.
И был еще намек, совсем дальний, приглушенный: может быть, из этого материала можно сделать сценарий?
И в намеке наживочка, уже вовсе еле различимая: может быть, совместно, а?
Но все это, разумеется, было размыто основной разговорной интонацией – проникновенной и, сколько можно и уместно, просительной. Потому что я именно просил Старохатова – просил, хотел любой ценой его зазвать. Заполучить. Заманить к себе. И вот все вместе сложилось в слова:
– Послушать и оценить мой труд – приходите, а?
– Сейчас?.. Прямо сию минуту? – Он засмеялся.
– Да… Если можете.
Я повесил трубку. И тут же быстренько выдворил из дому Аню. Старохатов на машине, минута – и будет тут. Аня встрепенулась:
– С Машенькой?.. Уходить?.. Погулять?
– Да. Да. Да.
* * *
И вот мы сидели на кухне. Он и я. Он сидел на том уютном месте, что у окна; там можно выложить на стол локоть и чтоб голова удобно и царственно опиралась на левую руку – тем более что голова была именно седая и львиная у Павла Леонидовича Старохатова в ту минуту. И голова и поза стали у него, если так можно выразиться, особенно львиными или вдвойне львиными, когда он понял, зачем его пригласили. А он быстро понял. Тут же.
– Понятно, – раздельно сказал он, кивнув и поглядев мне в глаза.
И еще раз:
– Понятно, – и опять кивнул, игру принял. Не вскипел, не фыркнул, не очень даже удивился – потому что не из тех, кто вскипает и удивляется: «Значит, это меня, Старохатова, он раскусил. Ну-ка, послушаем». На лице был покой: мне, дескать, даже любопытно… Жаль, дескать, только, что эти магнитофонные записи так и шибают в нос вырождением искусства и современной дешевкой. Ну да ладно. Послушаем.
И мы слушали.
Он смотрел в окно – вполоборота. И я тоже в те минуты смотрел в окно. А магнитофон работал. Лента шуршала и сухо потрескивала, шла сценка Коли Оконникова и Старохатова.
С нее когда-то началось.
Коля Оконников. Я вам очень благодарен, Павел Леонидович.
Старохатов. Ну-ну, Коля, пустяки.
Коля. Не пустяки, Павел Леонидович. Я прекрасно понимаю, что это не пустяки, – не отказывайтесь, Павел Леонидович.
Старохатов (спокойно и холодно, ловя на слове). А я не отказываюсь, Коля. Мы будем соавторами.
Коля (он онемел; и тут же – поспешно, машинально). Ну конечно. Ну ясно. Само собой…
Сцена была впечатляющая, что и говорить. Но шла в моем пересказе. Моим голосом.
А далее пошли документы. Первым документальным куском шел разговор с Лысым пьянчужкой Сценаристом. За столиком. С пивом.
«Он меня спас. Он улучшил сцены. Он перелопатил весь мой Сценарий».
«Помог, да?» (Мой вопрос.)
«Это великий человек – великий, великий!»
«Пей пиво».
«Он помог, как помогает отец. Как помогает брат. Бескорыстно. Искренне. Никто и никогда не помогал мне, как помог Старохатов».
«Он не взял с тебя ни копейки – ты уверен? Тебе пиво случайно не отшибло мозги?» (Мое уточнение.)
«О чем ты говоришь!»
Переход к документальному тексту не мог не сработать. И он сработал: Старохатов тихонечко присвистнул – дескать, ого!
Потом поинтересовался:
– Кто это? – Он ждал ответа и пытался припомнить сам (а пьянчужка Сценарист все говорил, говорил, говорил – и все захлебывался в самом сильном и единственном за всю свою жизнь восторге).
Я назвал фамилию.
– Верно. Был такой… Вспомнил, – кивнул Старохатов. И я увидел по его лицу, что это так и есть. Вспомнил.
* * *
Дело пошло проще, мы оба расслабились. Прослушивание как прослушивание. Старохатов поудобнее расположился на стуле. Я менял кассету. Или, скажем, на большой скорости прокручивал куски, которые были не столь интересны, – я то убыстрял, то замедлял ход «передачи» и посильно старался обнаружить в себе способности режиссера. И затея удалась именно потому, что Старохатов тут же ее поддержал. И даже поощрил. Уяснив смысл и уловив связь одного куска ленты с другим, он тут же делал жест рукой: поехали дальше. Или даже говорил:
– Тут все ясно.
– Можно пропустить?
– Да.
И я делал перемотку. Прокручивал и прогонял без звука на повышенных оборотах.
– А здесь послушаем до конца, – говорил Старохатов.
В нем проснулся интерес – интерес драматурга.
Как раз потянулась долгая сцена с Тихим Инженером. Печальный рассказ о том, как у человека умерла жена. И как он остался один в пустой, пропыленной комнате.
«Я ведь и думать не думал, что Старохатов поможет мне сделать из сырого моего материала – сценарий».
«И он помог?» (Мой голос.)
«Павла Леонидовича, видимо, тронуло описание похорон моей жены. И мое одиночество тронуло. И моя комната».
«Понимаю».
«Здесь много пыли – пересядьте к столу. Я заварю чай».
«Спасибо». (Я сел.)
«Это ее фотография. (На стене.) До болезни…»
Сцену конечно же можно было укоротить, но я видел, что Старохатова проняло. Отличная была сцена. Она и стояла особнячком, как стоит озеро, на которое вдруг натыкаешься среди перелесков среднерусской равнины, – оно есть, хотя его нет на карте. Озерцо. Я видел, что Старохатов слушает с удовольствием и торопить события не хочет. Я тоже как бы замер. Мы оба слушали.
Волнение мое кончилось: стало ясно, что так или иначе, но Старохатов дослушает все. До конца. Не встанет. Не уйдет посреди фразы или в паузу перемотки.
Запись с Тихим Инженером делалась в комнате и была удивительно очищенной – ни шума, ни звука, – Старохатов и я смогли даже переговорить, не взбаламутив тишину и неподвижную меланхолию тех минут.
– Давно этим занят? – спросил Старохатов.
– Давно.
– И труда много вложено?
– Старался.
Он повторил:
– Пусть до конца идет сцена.
Я кивнул: пусть. А запись все так же мерно и ровно и меланхолично рассказывала свое – инженер говорил: «Она умерла быстро. В течение недели. Ровно семь дней болела» – и замолчал, а я (там, в записи) больше не спрашивал и разглядывал на потолке паутинки.
Хлопнула дверь – это была Аня. С Машенькой и с коляской.
– Она не знает. Она не в курсе дела, – быстро и предусмотрительно сообщил ему я.
Старохатов кивнул.
Аня заглянула:
– Здравствуйте.
Она была очень сдержанна – конечно же решила, что мы работаем. Решила, что Павел Леонидович оценивает сейчас мой долгий труд. В сущности, так оно и было.
Аня заварила нам чай. Разыскала какие-то застарелые вафли, должно быть оставшиеся от Машки. В доме было скудно с едой, но ведь тем и рады, чем богаты. Так что думала она об этом – о том, что гость в доме. А не о доносящихся с пленки вопросах и ответах.
Чай был на столе. И Аня тут же (молча) ушла. Но чай простыл, потому что мы как раз слушали Бельмастого Женьку (минут двадцать), которого Старохатов обобрал, но не сразу, а только со второго захода. «Сначала я послал его в задницу!» – лихо выкрикнул Женькин голос.
Старохатов слушал. Он слегка насторожился.
Я молчал.
– Опять я… – вошла Аня. Взглядом я спросил – что случилось?
– Чай подогрею, – пояснила она. – Что же вы не пьете?
И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал – из деликатности:
– Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.
И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:
– Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…
И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):
