Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том I
106. Офицерство
Излюбленным предрассудком офицеров является убеждение в том, что они — самые нужные для человечества люди; это дает им основание презирать все остальные сословия, удивляться существованию на свете других ученых, кроме военных инженеров, и чуть ли не желать, чтобы монарх давал награды и жалованье только тем, кто служит в армии. Им стоит большого труда представить себе, что на свете существует иная слава, кроме той, что приобретается под грохот пушек, ружейные залпы и сверканье шпаг.
Война не длится вечно: обычно мир более продолжителен. Не редкость встретить офицера, дожившего до глубокой старости и за всю свою жизнь не участвовавшего и в каких-нибудь трех сражениях. Большинство офицеров в наше время еще ни разу не было под огнем, а между тем они хотят, чтобы уважали их храбрость, точно они ежедневно жертвуют своей жизнью, защищая государство.
Каждый гренадер делает то же, что и они, но так как он получает всего восемь су в день, то не пользуется таким уважением, как тот, кто говорит при всяком удобном случае: моя часть, моя рота, мой полк.
При взгляде на современного офицера, такого на вид легкомысленного, завитого, нарядного, щеголеватого, поправляющего перед зеркалом непослушный локон, никак не скажешь, что это преемник Баяра{196}, Дюгеклена{197}, Крийона{198} — славных воинов, про которых говорилось:
От головы до пят на них вооруженье,
Железо — их наряд, их мощи украшенье;
Железною была их колыбель.
Единственно, чего добивается офицер наших дней, это красивой раны, другими словами — маленькой царапины, которая заслужила бы ему хорошую молву, не обезобразив его привлекательной внешности. Он считает страшной жестокостью приказ Цезаря, закричавшего своим солдатам в сражении при Фарсале{199}: Бейте в лицо! — и предпочел бы потерять руку или ногу, чем кончик носа.
В общем офицеры (об исключениях не говорят) — большие бездельники и невежды. Обычно все они скучают, не знают, что предпринять. Их разговор оживляется только тогда, когда касается истории их полка. Многие из них, презрительно относящиеся к полезным наукам, безусловно выиграли бы, если бы занялись ими более или менее серьезно. Военное ремесло требует изучения истории и глубокого знания людей.
Большое преимущество Парижа заключается именно в том, что тут не видно всех тех комендантов, поручиков короля, всех тех плац-майоров, которые в пограничных городах превращаются в настоящих тиранов, притесняют и унижают местных обывателей. В Париже комендант не назначает под предлогом пользы для службы ни патрулей, ни военных учений и свои личные прихоти не возводит в закон.
Здесь ни один военный не имеет права быть дерзким, и тех, кто видел, как обращаются надменные офицеры с жителями маленьких городков, не может не радовать сознание, что, живя в Париже, они далеки от самодурных приказаний провинциальных плац-майоров.
Роскошь, царствующая в столице, убивает не храбрость, а воинственный дух наших офицеров. Прелести изнеженной и чувственной жизни несовместимы с трудом и утомлением, неразлучными с войной. Солдатам вредны наслаждения, которыми пользуются коммерсанты, рантье и любители искусств. В области военной добродетели я наблюдаю признаки несомненного упадка. Это большое несчастье для нации, вызывающей всеобщую зависть. Вот почему в интересах самого государства нужно было бы держать как офицеров, так и солдат подальше от города, где обилие удовольствий может только расслабить, развратить их и зародить в них отвращение к их ремеслу.
107. Приверженцы роскоши
Они многочисленны. Они основываются на том, что роскошь утешает людей, страдающих от жизненных невзгод, и что она распространена по всей Европе. На это им можно ответить: вы опираетесь на нечто крайне ненадежное и опасное. Подумайте: достаточно появиться трезвому и трудолюбивому народу, чтобы без труда взять над вами верх. Прочтите в истории свой приговор; посмотрите, как исчезли — подобно миражу — все обширные и горделивые азиатские владычества, как горсть солдат подчинила себе бесчисленные народы и властвовала до тех пор, пока сами победители, изнежившись в свою очередь, не сделались добычей первого честолюбца. Вспомните об ассирийцах, покорившихся мидянам, о Кире, который, находясь во главе персидских войск, разбил мидян, а затем сам пострадал, наткнувшись на храброе сопротивление скифов в то время, как он поработил своему игу лидийцев, устраивая для них всевозможные зрелища, игры и празднества.
Что сталось с царством Дария при Александре, Камбизов и Ксерксов при Мильтиаде, Фемистокле и Павзании? Когда греки начали в свою очередь вырождаться, они не замедлили подпасть под власть македонян.
Бездарность военачальников, отсутствие дисциплины — все это последствия роскоши. Роскошь поощряет беззаботность; когда господствует роскошь, тщательно изучаются только те искусства и ремесла, которые ласкают чувственность, а изучение теории боев остается в совершенном пренебрежении. Офицеры устраивают блестящие смотры войскам, чтобы доставить удовольствие дамам; стремятся к тому, чтобы у солдата была выправка танцора; совершенно не знают ни людей, ни положения вещей, ни возможного неприятеля, и повара, драгоценные безделушки, моды бывают повинны в проигранном сражении, как и в том, что кухня и посуда остались в руках неприятеля! Офицеры приезжают на фронт на почтовых, чтобы быть убитыми или попасть в плен.
С каких это пор мужественные, суровые нравы перестали иметь значение для устойчивости государств?! Разве они не представляют собой корней, которыми дуб держится в земле? Тщетно будет он поднимать ввысь гордую голову: если корни его подточены или засохли, он рухнет при первом же порыве ветра, как бы ни пышна была его листва.
Всякий раз, когда человек открывает дверь новым потребностям, он признается в своей слабости.
Когда начинают бояться военных трудов и опасностей, — государственные начала колеблются, ибо изнеженность и мужество несовместимы, — я подразумеваю, конечно, мужество устойчивое, выдержанное.
Молодой воин, вырвавшись из сладкого плена наслаждений, может храбро ринуться в бой. Порывистость, свойственная его возрасту, усилия, которые он делает, чтобы оторваться от утех сладострастья, — все это может сообщить стремительность его действиям, но это лишь мгновенный порыв, который вскоре затихнет, и я заранее предвижу, что такой воин скорее не устрашится смерти, чем утомления.
У молодого офицера не будет недостатка в храбрости, — у него не хватит сил и он скоро сдаст. Если бы дело шло об однодневном бое, — я положился бы на него, но как сможет он выдержать целую кампанию?! Разве его изнеженный организм вынесет все связанные с нею трудности? Перемены погоды, воздух, непривычная пища, напитки — все сделает его больным, хилым, ни на что негодным, и вокруг старого гренадера с загрубелой кожей молодые офицеры будут гибнуть подобно рою мух.
108. Земское ополчение
Теперь в Париже больше не производится жеребьевка подлежащих призыву в ополчение, и это вполне правильно, если принять во внимание возможность возникновения народных волнений. Но в окрестностях столицы, всего, на расстоянии какой-нибудь мили, эта принудительная мера находится в полной силе.
Что подумал бы какой-нибудь воскресший спартанец, увидав, как парижанин с мертвенно бледным лицом протягивает дрожащую руку за роковым билетом, посылающим его на войну? У него такой вид, точно его ждет пытка. Он скорее согласился бы пожертвовать теми немногими деньгами, которые у него еще остались, чем подвергать себя опасности, взявшись за оружие в защиту родины.
Посмотрите на неистовую радость избавившихся от военной службы. Матери прижимают их к груди и громко восклицают: На этот раз мы не будем проклинать день, в который произвели вас на свет!.. Да будет же милость господня с тобой и на будущий год, мой сынок!
Уполномоченный представляется как бы палачом, всенародно казнящим осужденных: его боятся, ненавидят, относятся к нему с отвращением. Неужели это люди, идущие сражаться за родину?! — воскликнул бы при таком зрелище спартанец. — Ты удивляешься, гордый республиканец? Но слово «родина» не имеет для них никакого значения. Ты должен был жертвовать собой, их же долг — сохранять себя. Их хижина — вот их родина.
109. Молодые судьи
Молодой судья больше всего боится, как бы его не приняли за такового. Он говорит о лошадях, спектаклях, любовных приключениях, бегах, сражениях. Он стыдится своей профессии; никогда ни единое слово, касающееся законоведения, не сорвется с его губ.
