Игорь Ефимов - Новгородский толмач
Твой — когда-то Стефан Златобрад, — а ныне
Степан Юрьевич (по отцу — Иржи) Бородин-Червонный. Эстонский дневникГосподи, в сотый раз взываю к Тебе все с тем же вопросом: КТО Я?
Творение Твое по образу и подобию Твоему или бренный прах и тля мимолетная?
Когда я гляжу на ладонь свою, на кожу, под которой так дивно несется красная кровь, вдоль суставов и жил, столь искусно сплетенных Тобой, что никакой ювелир не сумеет повторить этот строй и рисунок, — как я могу поверить учащим о бренности и ничтожности плоти?
Когда мой глаз — это хитроумнейшее непостижимое устройство Твое — ловит свет далеких звезд или многоцветье крыла бабочки, как я могу ответить презрением на столь дивный подарок?
Нет, нет и нет!
Тело мое есть творенье Твое, и я не стану слушать аскетов и постников не буду стыдиться ни одной части его, так любовно сработанной Тобою.
Да не устыжусь я ни твердого черепа своего, блестящего первой пролысиной на макушке. Ни ушей, торчащих на морозе, как два красных фонаря. Ни носа, полного защитных соплей, ни слюны во рту, ни мокрого языка своего, ни жадных зубов.
Не устыжусь ни бороды своей, ни усов, ни волос на груди — зачем-то Ты наделил нас ими, забыв объяснить — зачем.
И соленый пот пусть стекает по коже моей, защищая ее от солнечного жара.
И в чреве моем да сгорает исправно хлеб Твой насущный и шлет тепло до кончиков пальцев, как печь шлет тепло в самые дальние углы дома.
И тайного стебля не устыжусь, твердеющего от напора семени в нем, жаждущего прорасти новым человеком на старой земле.
А не устыдившись себя — стану ли со стыдом взирать на тело Богоданной жены моей?
Не устыжусь ни плеч ее прекрасных, сияющих в полумраке. Ни горячих грудей, за которые вступают в схватку мой рот с моей же ладонью. Ни бедер крутобелых под рукой моей, скользящей, как санки, вверх и вниз, с замиранием сердца. Ни чресел, открытых, как цветок для шмеля.
Кто как не Ты создал нас друг для друга?
Кто как не Ты свел нас, таких малых, в такой бескрайней Вселенной? Дал отыскать друг друга и стать как одна плоть?
Да славится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да сбудется оно в телах наших на земле, как и в душах на небе!
Аминь!
Глава 16. Гробы и колыбели
Досточтимый брат Владислав!
В предыдущем письме я уже сообщал Вам о главных переменах в своей жизни: женитьба и покупка собственного домика в московском посаде. Благодарю за присылку денег — они почти покрыли мой долг друзьям, одолжившим мне нужную сумму. Не буду утомлять Вас подробностями. Судьба скромного подьячего в Посольском приказе не должна засорять скрижали мировой истории, которые Вы собираете в своих сундуках. Даже если этот подьячий воображает, что Господь послал ему совершенно исключительное счастье, какого до сих пор не сподобился ни один смертный, лучше ему сидеть тихо в своем счастливом полузабытьи и время от времени напоминать себе, что ничто на этом свете не длится вечно.
Именно в таком расслабленном и философском настроении я сидел вчера поздним вечером на скамейке в нашем саду. Ноздри мои вдыхали аромат петуний, левкоев, роз, посаженных умелыми пальцами моей жены, взгляд скользил по небесным клумбам расцветающих звезд, посеянных рукой Господней, уши ловили слабое журчание реки. И я почти не испугался, когда из-за забора выросла темная фигура и негромко окликнула меня по имени.
Все же, подходя к калитке, я на всякий случай прихватил топор, лежавший на поленнице.
Ночной пришелец откинул капюшон плаща. Я узнал знаменитого строителя Успенского собора, Аристотеля Фиораванти.
Но чтобы объяснить Вам цель его визита, я должен сначала поведать о тягостных событиях, происходивших в Москве в первой половине этого года. Когда переведете это письмо с эстонского, пожалуйста, спрячьте его от посторонних глаз. В сегодняшней Москве никогда не знаешь, за что тебя могут лишить такой важной части тела, как язык.
Все началось с того, что великий князь приказал своему главному лекарю, немецкому доктору Антуану Голленбергеру (русские не могли запомнить его фамилию и звали просто Антоном), заняться лечением служилого татарского царевича Каракучи. Не знаю, чем был болен этот татарский воин, не знаю, в чем состояло лечение. Так или иначе, несмотря на все старания доктора Антона, пациент его скончался. Татарская родня пришла в ярость и заявила, что немецкий лекарь нарочно отравил их бесценного Каракучу, потому что тот выражал недовольство лечением. Они представили свидетеля, который подтвердил факт отравления. Доктор Антон был арестован, допрошен и признался в преступлении, после чего был выдан татарской родне для расправы.
Здесь нужно учесть два немаловажных обстоятельства.
Во-первых, все иностранные врачи сходятся во мнении о том, что лечить московитов — дело весьма трудное, неблагодарное и рискованное. Они не выполняют предписаний, лекарства принимают неаккуратно, лечебных пиявок срывают через пять минут, едят свои любимые кушанья вопреки запрещениям врача и в глубине души верят, что кубок крепкой водки, сопровождаемый хорошей баней с паром, должен излечить их от любых недугов. Если же этого не произойдет, надо искать злодея, наславшего порчу, и вырвать ему дурной глаз.
Во-вторых, что касается свидетельских показаний и признаний обвиняемого, нужно знать, как они добываются. Нет, московские палачи не утруждают себя теми сложными орудиями, которыми пользуется инквизиция в Европе. Их метод весьма прост: они разбивают допрашиваемому ступни тяжелой дубиной и оставляют в камере на два дня. Через два дня раздробленные кости воспаляются до такой степени, что щелчок пальца по ним вызывает душераздирающие вопли. Любые нужные показания можно получить в пять минут.
Иностранная колония в Москве догадывалась, что показания против доктора Антона, да и его собственные признания добывались именно таким способом. Все были подавлены, испуганы, растеряны. В конце концов, решили вступить в переговоры с родней покойного Каракучи и предложить им выкуп за несчастного врача. Практичные татары решили, что деньги важнее, чем короткое удовольствие казни иностранца, и согласились. Был быстро собран солидный выкуп и вручен Аристотелю Фиораванти для передачи царевичу Даньяру.
Но тут об этих переговорах проведал великий князь.
Мы до сих пор не знаем, что вызвало у него такой гнев.
То ли он возмутился, что кто-то пытался тайно обойти вынесенный им приговор. То ли давно был недоволен доктором Антоном и рад был предлогу избавиться от него. То ли решил, что пора нагнать страху на всех иностранцев, находящихся у него на службе.
Так или иначе, он повелел отнять у зодчего деньги, собранные для выкупа, а самого посадить под арест в доме несчастного доктора.
И, выполняя повеление великого князя, для пущего позора, татарская родня казнила немецкого врача не на площади, а зарезала под мостом, как овцу.
Вы могли заметить, любезный брат, что в своих письмах я избегаю осуждать или одобрять действия великого князя. Я обхожу эту тему не из одной лишь осторожности. Мне глубоко запали в память слова Федора Курицына о том, что мы, простые смертные, не можем быть судьями помазаннику Божьему. Его суд — только Всевышнего. А нам не дано понять и измерить, какие грузы упований и опасений, долга и страсти, стонов и крови качаются на весах его души.
Только неделю назад синьор Фиораванти был выпущен из-под ареста и вернулся к руководству Московским пушечным двором. Лицо его, в свете луны, показалось мне не просто исхудалым, но изможденным. Шепот часто переходил в невнятное сипение. Я слушал его печальную повесть, и пиявки сострадания облепляли мое сердце.
— Чего они хотят от меня? — шептал старый мастер. — Чтобы я служил им до гробовой доски? Я построил им собор, который будет стоять века. Я научил их отливать такие пушки, которые пробьют стену любой крепости. Мне пошел седьмой десяток, я заслужил покой. Сына Андреа я не видел уже пять лет, родных и близких — еще дольше. Городской совет Болоньи несколько раз писал великому князю письма с просьбой отпустить меня на родину — тщетно. Каждый раз, когда я сам осторожно заговаривал с ним о возможности отъезда, лицо его наливалось кровью. Мне кажется, пробудить в нем сочувствие, понимание почти невозможно. А после истории с несчастным немецким доктором тоска и страх душат меня по ночам так, что я готов руки на себя наложить.
Как мог, я пытался утешить и ободрить старого мастера. Но он пришел не за утешениями. Одна идея, одна мечта обуревает его теперь: побег! Служа в Посольском приказе, я должен был изучить все порядки отправки и приема посольств. Он хорошо узнал меня за тот год, что я служил у него толмачом, доверяет моей смекалке и честности. Готов щедро оплатить любую помощь. Неужели нет возможности тайно присоединить к посольству неприхотливого старика на должность писца, толмача или даже конюха? А как путешествуют паломники и богомольцы? Неужели каждый из них должен иметь грамоту для перехода из одного княжества в другое? Вот вы сами, если бы решили бежать обратно в Любек, — какой способ выбрали бы вы? Ведь как-то убежал из монастыря свергнутый митрополит Исидор и добрался до Рима.
![Алан Эйкборн - Дверь в смежную комнату [=Тайна двери отеля «Риган»]](/uploads/posts/books/228832/228832.jpg)
