Свободин А.П. - В мире актеров
Себе ничего? Так-таки и ничего? Будто бы так... Ульянов исподволь готовит зал к пониманию феномена Соребрянникова. Знает, слышит в зале есть зрители, которые выбрали его в "свои", аплодируют на "железные", принципиальные его реплики...
Другая полочка. Народность. Ульянов деликатно, но уверенно показывает пределы грамотности Николая Леонтьевича. Голову немножко на бок. Чуть-чуть. Словечко "пошто" ласково шуршит в его речи. Словечка, кстати, такого в пьесе А.Мишарина нет, его Ульянов где-то подслушал. Серебренников употребляет его, когда прибедняется, когда ему мужичком надо сказаться, народный корень свой приоткрыть.
– Ты пошто, Юрий Васильевич, так говоришь, пошто?
Или:
– Михайло-то Ивановичу Шахматову...
– Это "Михайло-то..." точно знак его "народности",
А глаз хитрый. И вдруг блиц-вспышка ненависти к интеллигенту Первому секретарю. Ах, какая роскошная ненависть!
Мы диссертаций не писали, нам диссертации ни к чему! Зато сорок лет черный хлеб партийной работы едим! – вслух, но больше про себя в се время говорит Серебренников.
Здесь, на этом круглосуточном по случаю чрезвычайного происшествия Бюро Крайкома Николай Леонтьевич Серебренников обнаруживает виртуозное владение политической демагогией, искусством аппаратной интриги, универсальную приспособляемость к обстоятельствам, навык непрерывного, сгибающего душу, словесного прессинга.
А ведь здесь, на Бюро, он среди равных. Каков же он с нижестоящими!
И это Ульянов знает досконально. Во внутреннем и внешнем облике персонажей своей галереи социальных портретов он энциклопедически использует
п р и н ц и п у з н а в а е м о с т и.
Он учитывает, что так или иначе каждый зритель что-нибудь да знает о Серебренникове. Встречался, работал, испытал на себе его удар. Видел, наконец, крупным планом. И потому легко представить его в типовых ситуациях.
К примеру, Николай Леонтьевич в президиуме. Слушает очередного оратора. Внезапно морщины смяли его лоб. Тут же бросил реплику, другую. Громко. Безапелляционно. Саркастично. Оратор смешался. Зал выжидает. Застыл. Потом в кулуарах разговоры: ... – это ужасно, ужасно, тут любой стушуется! – А вы что, Серебренникова не знаете! – Бедный Н.Н., не позавидуешь!..
А Николай Леонтьевич остыл. Удовлетворен – осадил, поставил на место. Так-то!
А что под видом реплики целую речь произнесет. Даром что оратор окаменел на трибуне. А бог с тобой. Стой! Тут развратившая его безнаказанность. Хамство, когда-то в юности принятое за демократизм, да так и окостеневшее. Николаю Леонтьевичу хочется сейчас, немедля, показать всем, что руководящее мнение у него есть, эрудицию свою представить. Возможно, оратор хотел сказать то самое, что, упредив его и выхватив изо рта, сказал Николай Леонтьевич, тренированным нюхом почуявший, что лучше, чтоб зал усльшал
это
него и понял, что он, Серебренников, умнее оратора, лучше знает, дальше видит.
Николай Леонтьевич чувствует, конечно, что унизил человека, но полагает, что акт унижения входит в кодекс его руководящего положения. Более того, это ему не только "дозволено", но как бы в обязанность вменяется.
Иная его ипостась – десятилетиями наработанная "глухота". Ведет беседу с вызванным товарищем, а беседы нет. Что говорит вызванный Серебренников не слышит – это для него лишь досадные паузы в его, Серебренникова, монологе. И что бы там ни говорил, и какие бы факты не приводил "собеседник", ничто не поколеблет его, Серебренникова, решения. Тем хуже для фактов! Вот так.
А особенно же не любит Николай Леонтьевич д р у г и х слов… Как борзая сделает стойку на словцо, пришедшее из жизни, не из набора его привычных словесных оборотов.
Однако было бы несправедливым предположить, что Николай Леонтьевич не имеет своей крепкой жизненной философии. Имеет. Накопил за долгие годы. По зернышку, по кирпичику собирал свой бесценный опыт, отбрасывая все, по его мнению временное, суетливое. Выработалась эта философия в управлении нижестоящими, в изучении их недостатков, слабостей, несовершенства и пороков. На этих конях рысил он по жизни, медленно, но упрямо поспешая. Людские достоинства, сила, свободная энергия творчества казались ему подозрительным и ненадежным экипажем. И теперь, на старости лет, Николая Леонтьевича с этой философии не спихнешь, не сдвинешь!
Жизненную позицию Серебренникова драматург прописал отчетливо, он даже включил в его душевный багаж что-то вроде исторического обоснования своей жизненной позиции. К примеру это:
– "Издавна в России так повелось. Еще дружина, когда выбирала князя, говорила: "Теперь ты князь, а мы рабы твои"... Так в старину было. Так и всегда будет..."
Люди по Серебренникову – стадо неразумное. Им крепкая рука нужна. Партия выделяет сильных и мы должны опираться на них. Авторитет надо поддерживать любой ценой. Авторитет – главное. Не конечный результат, не "ради кого" – авторитет.
Первый секретарь Крайкома спрашивает:
– "Значит надо делить людей на сильных и слабых?" Николай Леонтьевич не медлит с ответом:
– "Надо".
"А остальных куда?" (то есть слабых, – А.Свободин) – спрашивает Первый.
И так же убежденно, глядя ему в глаза – голос его сделался глуховат в эту минуту – Серебренников отвечает:
– "Можно было бы решить и это..."
С сжатой яростью ульяновского темперамента Серебренников безбоязненно бросает этому христосику на час, каким он полагает Первого секретаря: – "Да, я цепной пес Края!"
Становится тяжело, жутко даже как-то...
Возвратимся же к вопросу, обозначенному в начале этого, навеянного артистом, раздумья о социальном феномене Серебренникова. Что ж, действительно, Николай Леонтьевич так себе и ничего? Э, нет! Ульянов исподволь готовил и подготовил зал к ответу.
Себе – власть. Пожизненную власть ради власти. Ее терпкую горечь и наркотическую сладость. Власть решать з а людей,
п о м и м о
людей. Играть ими. Власть как возможность отождествлять себя с силой страны, со всем лучшим в ней, с ее победами и могуществом. А главное – власть как единственная форма его Серебренникова существования. Так-то.
Зал замер. Он объединен сейчас силой артиста. Те кто видят в Серебренникове
с в о е
смущенно молчат.
Пьеса стремится убедить, что Серебренников – ушедшее. Ульянов играть проводы не спешит, поминки не справляет. Он склонен серьезно отнестись к мнению Николая Леонтьевича, что преходящее – как раз Первый секретарь, а он, Серебренников останется. Ибо он – Линия. И все-таки Серебренников – уходящее. Не сам по себе, не без жестокой борьбы. Он – уходящее в контексте исторической неизбежности. И история это подтвердила.
Николай Леонтьевич Серебренников, каким сыграл его Ульянов, беспощадный сатирический, в духе Щедрина, образ. Образ-напоминание. И предупреждение из прошлого.
6.
...У меня было такое чувство, что я в самом деле вышел из обширной галереи портретов, а лучше сказать, покинул собрание, где множество решительных и деятельных мужчин кричали, жестикулировали, доказывали правоту своей жизни, молча вслушивались в себя и всматривались в нас. Одни – с гордостью, другие с обидой. Взгляд иных был исполнен трагизма. Здесь были все – и Бахирев, и Михеев, и Абрикосов, и Нурков из пьесы Гельмана, тот самый, что столь болезненно испытал на себе действие закона обратной связи между делом и душой. Был тут и давний знакомец Егор Трубников, председатель колхоза, что после войны с такой отчаянностью восстанавливал, нет, не хозяйство, а нечто большее – пошатнувшуюся веру людей в свой труд. Был и безымянный персонаж "Транзита", пораженный любовью к женщине. Были и другие. И Алексей Кустов на своей деревянной ноге. Вот только Николая Леонтьевича Серебренникова не было. Может быть оттого, что не хотелось о нем вспоминать.
Подумал вот о чем. Художник, создавший эти портреты, действовал в законах драматургии, жанра, начинающегося, как известно, с непорядка. Поэтому изобразил он всех в борьбе, в поражениях, нередко брал свои модели на излете судьбы. Иных из них обкарнала, обошла естественными дарами жизнь. И тем не менее это было поколенье, вызывающее изумление своей двужильностью, азартом отдачи себя богу работы, упрямством.
Я думал о них и мне как апофеоз эпохи все виделось ульяновское лицо маршала Жукова, легенды первой половины моей жизни, а теперь уже и века. И все они представлялись какими-то атлантами, выдержавшими на своих согнутых, но не поколебленных плечах отяжелевший свод своей неподъемной эпохи.
Так на сцене и на экране возникло стремительное движение художника. Были совершены открытия, прояснившие истинный масштаб явления, имя которому Михаил Ульянов.
