Свободин А.П. - В мире актеров
4.
...Но продолжим экскурсию по галерее.
Перед нами теперь изображения людей иных социальных групп. Тех самых, которых, Ульянов, казалось бы, должен портретировать первыми, ибо они ближайшие соседи по началу его жизни. Но у искусства своя хронология и своя логика и бывает, что к тому что близко лежит художник обращается далеко не сразу.
...И вот он едет на лошади. Тут самое удивительное как он на телеге сидит. А так, что никаким "изучением жизни" такой посадки, такой посадочки не выработаешь. Когда поклажа и седоки в телеге и лошадь тронулась, взяла рысцой, возница, сделав ловкий шаг уже не пешком, но еще и не бегом, запрыгивает этак бочком на край повозки, прихлопывает сыромятной вожжей по лошадиному хребту и выкрикивает привычно молодецки: "ноо-е..."
И сидит возница так, что всей позой выражает готовность в любой момент соскочить, пробежать, если потребуется рядом, подхлестнуть сбоку лошадку коли заупрямится – даром, что пробежка придется по набухшей грязью колее. Да он этого и не заметит.
То, что у артиста в крови, в мозжечке – или где там еще, – знание крестьянских повадок, конечно, не удивительно. Среди этого мира родился, рос. Тут другое важно и оттого на микроскопической детали, на мелькнувшем кадре из фильма В.Шукшина "Позови меня в даль светлую" стоит задержаться.
Ульяновский персонаж, деревенский дядя, брат главной героини сидит на телеге как в жизни, и не
к а к в ж и з н и
, а лучше, выразительнее нежели в жизни. Он сидит
в ы з ы в а ю щ е
, в "характере". Словно бы внутренне исполнитель подсмеивается над своим героем. Артист нам эту его посадку
д е м о н с т р и р у е т .
Короче, он сидит
и г р а ю ч и.
И так же играючи, озорничая и радуясь своему знанию того
к а к
это бывает в жизни и вместе наслаждаясь свободой от того как бывает. Ульянов и ведет роль.
Брат жаждет устроить счастье сестры, чтоб все было "как у людей". Любя, заботясь, суетясь – как он прекрасно, с тьмой ухваточек и что не ухваточка, то фольклорная точность – как он роскошно суетится! Устроил сестре свидание с кандидатом в "женихи", непьющим бухгалтером и бегает. И из-за спины его знаки сестре делает – мол, поактивней, милая, ну что ж ты, иэхх...
нет, с тобой каши не сваришь!
Прелестная сцена. Русский жанр пополам с мольеровским фарсом!
В сладком омуте театральной "характерности" проглядывают и иные как бы скрытые лики братца. Его прямолинейность, наивно тиранический взгляд на устройство сестры.
Душа не лежит? А вот сейчас закусим, поговорим, а еще лучше споем, оно и наладится, чего там...
И они поют, брат с сестрой. И опять таки с демонстративной деревенской серьезностью он вторит:
Что стоишь качаясь, тонкая рябина,
Голову склонила до самого тына...
Поет как дело делает. Важное, тонкое. Замечательно, оказывается, Ульянов поет. У его героя народный опыт, природная сметка, твердость во взглядах на начала жизни. Тут у артиста жемчужная россыпь бытовых подробностей и все в яблочко, все очищены, Выражаясь по-цирковому с "комплиментом" зрителю поданы. Поучительно проследить как переводит артист изобилие этнографических подробностей не в "быт", не в набившую оскомину "естественность", а в зрелищность. Богатство знания народной жизни будто сыплет в кипящий тигелек театральности и извлекает из него роскошь игры.
И вместе с тем Ульянов целеустремленно наполняет каждый шаг своего героя чертами
с о ц и а л ь н о й
биографии. В точно подобранных "ухваточках" – отражается все чем снабдила его и крестьянская доля и наша история за полвека общей судьбы.
В этом фильме он примерялся к иной манере экранной работы.
...И пришла роль, где он на нее решился.
Она началась под бравурный марш. Шел "печатал шаг" оркестр колонии юных правонарушителей, надежды маленький оркестрик. Было воскресенье, день свиданий, а за ребятами, отбывшими срок, приехали родные. И оркестр выражал это – и воскресенье, и радость свиданий и "финита ля трагедия". Оркестр ликовал, взбираясь в гору последних аккордов, чтобы обрушиться на нас тишиной. А сбоку, дирижируя, но не отрывал от губ трубы или резко взмахивая ею, забегая вперед и двигаясь к нам спиной, шагал плотный человек в берете и на деревянной ноге. Глаза его сияли, он гордился своими музыкантами как дитя.
Это был чистый театр и актер, игравший главную роль, сразу набрал такую высоту, точно это кульминация, катарсис. Между тем, это был не театр, а кинематограф, и не кульминация, а старт.
В фильме "Последний побег" Ульянов исполнил роль Алексея Кустова, военного инвалида, фанатичного служителя музыки, одаренного природой педагога, живущего нараспашку и шумно влюбленного в мир. Ульянов отбросил страх перед "кинематографической спецификой", презрел "хроникальную достоверность" и пропел гимн театру!
Алексей Кустов из тех, кого вослед Шукшину одно время окрестили "чудами". За то, что в наш деловой век в них живет радость игры и отсутствует практицизм. За то, что они всегда выламываются "из ряда", являя индивидуальность. Однако же и за более серьезное. Герой известной пьесы "Порог" белорусского драматурга Дударева кричал: "Дофилософствовались На людей, которые живут по законам совести, хранят чистоту души не приспосабливаются – говорим – чудики".
Если же от жизненной реальности обратиться к жанрам драматургии, то перед нами предстал персонаж трагикомедии. Эта роль – словно путеводитель по ульяновскому мастерству, собрание его черт. Они здесь чисты, изящны, а целое являет вид гармонии. Можно изучать эту роль как образец жанра, пример актерской кантилены, т.е. непрерывного существования в образе, уверенного монтажа различных приемов.
Ульянов ведет роль как певец свою партию, что берет все выше и выше, поднимаясь до заветного верхнего "До". Слушателям страшно – вдруг сорвется! А он не срывается и идет все выше.
Но вся эта техника актера во имя главной цели, Пафос образа Кустова – сражение за душу начинающего жизнь человека, за его талант. Драматическое напряжение держится борьбой с детским, но уже изломанным характером. Изломанным родителями, возрастом – ему четырнадцать, одаренностью.
Вижу как Кустов трагически (именно – трагически!) бежит на своей деревянной ноге, как актер "делает" эту ногу. Своеобразный прием драматической клоунады. Энергия и печаль. Пробегов много и все разные. И как апофеоз – движется по городу милицейский "джип", а из репродуктора отчаянный, но исполненный надежды голос: "Витя! Витя! Витя! Это я, Кустов..." А Вити нет. И еще на ступеньку поднялась роль, полнее раскрылась душа героя.
Поиски безуспешны, он попадает в квартиру к брату, с сердцем у него плохо. Вызывают "неотложку" – явный инфаркт. Но он храбрится, бунтует. И тут следует блестящее "антре". Брат с женой, понизив голос, чтоб не дай бог, не услышал, обсуждают, что же с ним делать. Уехавший врач предупредил: лежать, лежать!
Но с дьявольской лихостью распахивается дверь и из соседней комнаты, играя на трубе, как воин в бою, выступает он, Алексей Кустов. И трубит. И шагает. И на каждом шагу артист мешает озорство с драматизмом. И никаких богов в помине, он не боится ничего! Ни заострений, ни преувеличений. Его темперамент торжествует.
Если раньше в его образах можно было уловить общее направление мысли актера, выбранный им стиль, то здесь нет видимых перегородок между разными стилями. От клоунады до пафоса шекспировских трагедий – все пущено в ход и в каждый момент роли он использует то, что наиболее этому моменту подходит.
Алексей Кустов диктует письмо к жене (нечто вроде письма запорожцев турецкому султану в миниатюре) – комедия. Он читает ответное письмо жены и плачет от любви к ней и жалости – мелодрама. Он слушает как выводит на трубе в прощальном концерте его ученик Витька "Сердце, тебе не хочется покоя..." и на лице его молитвенное преклонение перед талантом, перед музыкой, он умирает от счастья – романтика. Он рассказывает, как пришел с войны, в полный разор, безногий, и как жизнь надо было начинать сызнова – драма. И когда все пропало и нет надежды найти мальчика, он вскидывает к небу трубу и вопль его чистой души звучит в этом призыве, как последний шанс, как предсмертный зов – трагедия. Катарсис. Очищение.
Но, конечно же, есть жанр, который все это объединяет, жанр наитруднейший – трагикомедия. Ульянов предстал образцовым актером трагикомедии, сыграв с пленительным "перебором", сообщив своему Кустову ласковую иронию, которая как нельзя более в духе времени. Тем самым он предупредил наш модный скепсис и согрел нашу душу любовью.
