Феликс Максимов - Духов день
Тем и жила старуха еще один день, шевелилась, как щука в зацветшем омуте, следила издали, не прикасалась.
- Я всё знаю, - вслух сказала Любовь Андреевна.
Свечка затрещала, старуха сняла нагар ледяными пальцами и не обожглась - только сильнее проявились ароматы пропитанного воска.
И правда, все, что могла, узнала о Кавалере Любовь Андреевна.
После того, как в красном доме у Харитонья погостила, не поленилась - посетила все паучиные гнезда, салоны известных на Москве кокеток и вертихвосток.
Бисквитными вечерами, между музыкой и шарадами, вызнавала подлинную и подноготную.
Развратницы грустнели, конфузились, теребили тесьму на манжетах и веерах, но все как есть на духу выкладывали внимательной конфидентке.
Нет, ни с кем не сблизился, только обещания раздавал. Многие лгали, что под ним леживали, но дальше лжи дело не шло. Многие пытались прельстить его, кто подвязкой, кто фальшивыми локонами, кто бесплодием и нимфической ненасытностью, но так ничего и не добились.
У лжи тоненькие ножки, ушки на макушке, а детушек ложь не родит.
Любовь Андреевна сочувствовала набожным московским шлюшкам, на плюшевых оттоманках попивала горький кофий вприглядку.
Вызнала все тайные Кавалеровы привычки.
Острой и горячей пищи не терпит.
От чувствительной музыки изволит плакать, но не любит, чтобы на него смотрели, когда плачет.
Прикосновений, даже дружеских не выносит, руку протянешь к нему - отдернется с вежливой улыбкой, будто обожгли.
Паче всех земных цветов отмечает пекинский жасмин, черногорский шиповник и салернский базилик - где заметит, оторвет веточку и за ухо заправит.
Если похоронная процессия навстречу катит, бледнеет, будто его самого хоронят.
Если простоволосые девки с парнями на улице целуются за орешек или дешевое колечко, задумчиво нежнеет, будто его самого поцеловали, но сам не ведает зачем люди целуются, будто монастырская пансионерка.
Катает шарики из хлебного мякиша по салфетке. Ест и пьет мало, с приверединкой, все больше лакомится.
Если на скатерти бахрома - как заскучавшее дитя плетет из бахромы косицы.
Смеется негромко, будто взаймы, но если рассмешат когда смеется - глаза блестят от ярости и радости, будто соблазнили его и бросили пьяного на снегу остывать.
Прекрасный собеседник, осенью и весной оживлен, остроумен к месту и вежлив.
На злодейство и любострастие способен, как и все, но истинную сладость находит в отрицании страсти и бесплодном томлении, в муке флиртования и полутонов, будто на картинах итальянцев, где золото с чернотой борются.
Никогда ни с кем телесно возбужден не был - ниже пояса выше колена - мертвая вода, но чувствен дьявольски.
Тяжелой одежды и тугих воротников не выносит, если шарф на шею повязывает, то слабо, по-либертенски.
Любит, когда монастырские дисканты поют надгробное рыдание
"Ныне отпущаеши".
В постные дни ездит слушать пение в серпуховские обители.
Не пренебрегает и основными московскими монастырями - Успенским, Даниловым, Андрониевым, и особенно - Симоновым, где отчитывают порченых В Симоновом чудо на чуде -у царских врат прямо из плит растет греческая смоковница, круглый год цветет, но не плодоносит. Отроки в Пасхальную ночь бросают в нее камни - сам Христос бесплодную смоковницу проклял. А под монастырской стеной лежит каменная лягушка - и с каждым годом на вершок уходит под землю, то не лягушка, а сам сатана роет землю, хочет, чтобы дрогнули и упали стены. Порченые кричат и корчатся. Большие господа ездят смотреть на чудеса - с ночи занимают места.
В свете сплетничали, что по двунадесятым праздникам, Кавалер сам поет на клиросе, закрыв лицо льняным рукавом.
Молодые богомолки, стоя перед иконостасом, туго сжимают ляжки и глядят вверх, забывают молитвы. Влага наполняет прорезные коричневые цветы под бугорками лобка. Содрогаются в плотских глубях нежные неносившие маточки. Не ведают молельщицы, кто поет, но алчут увидеть его, как волки - полную луну.
Скользят ладони под пояски и передники. Узкие средние пальцы своей цели достигают.
Девчонки выплевывают причастие, бьются в судорогах, едва услышат Херувимскую Песнь.
Даже по испытанному сборнику Петра Могилы, святые отцы келейники, не в силах отчитать девушек от бесстыжего его голоса. Только начнут читать - а перед глазами девушки - взмахнет певчий белым рукавом - и не слышит оглашенная, как шепчут монахи спасительное слово заскорузлыми губами.
Как сорные розы цветут, как девки бесятся - так на синих вечерних куполах русских соборов сама собой золотыми созвездиями проступает весна-преступница.
Оставив болтливых развратниц, Любовь Андреевна съездила к записным сластолюбцам, из тех, что как лягушки до мошек, охочи до прехорошеньких кантонистиков, певчих, форейторов, парикмахеров и лавочных мальчиков без мест.
Любовь Андреевна по старому опыту знала - педерасты малости не упустят, сплетники и пролазы, хуже женского пола.
Едва упомянула в разговоре имя Кавалера, сластолюбцы заахали, отмахнулись, застонали на все голоса:
- И не говорите, милый друг, Любовь Андреевна! И думать не могите! Собака на сене! Сам не гам и другому не дам! Растомит попусту, всю душу растравит - а после и коленочку пожать не позволит и отцовского лобзания в щечку не терпит. Танталова мука!
Значит, не ошиблась. Девствен, как из матушкиной утробы вытек, хранит его беспробудное сияние молодости.
Любовь Андреевна подышала на зеркальце, поймала солнышко - пустила на стену живой "зайчик", заметалось золотое пятно по штофным лиловым обоям.
Семь смертных грехов бродят у тебя в крови, Кавалер. Смертоносная закваска исподволь разрывает пышное и нежное тело, как соединенные листы новой книги разрезают почтовым ножом, как ногтями потрошат апельсин, слой за слоем срывают цедру, пока не брызнет сок.
Звездный блуд, похоть-плохоть, на расстоянии тепла меж алыми напросвет кончиками пальцев. Все это губит исподволь, точит изнутри черной мышкой, мыльным пузырем на тростинке растет, выше радуги. Знаю, ты не можешь дышать, только вдох, вдох, вдох, а выдоха нет.
Знать бы, что за гибель тебя постигнет воистину. Семеро хитрецов стерегут на перекрестке, с малолетства впрыснули в каверну утробы свои коварные яды.
Смертные грехи пучат и рвут по швам тела.
Кто от злости лопнет, как горшок в жару, кто от зависти позеленеет и треснет.
Один запухнет отеками, как березовый гриб от лени и чревоугодия.
Другой спесью нальется, как винный бурдюк, и ахнуть не успеет - задушит и разорвет его гордыня, как лягушку, надутую через соломинку в зад.
Жадность до ласки, до похвал, до изысканных развлечений от глотки до паха распахивает и вываливает скруты кишок, фаршированные красным перцем и порохом.
Семь Симеонов знают свое смертное ремесло. Я - восьмая - помогу семерым твоим грехам.
Под моими пальцами бутон кровью лопнет. Проткну ноготком тугое, упругое, молодое и отступлю, чтобы не забрызгало парчовые туфельки.
Который месяц я ношу тебя, как матушка, которая в утробе из слепого сгустка лепила твои глаза и ладони, и перепелиное горлышко и сумрак волос и неповторимый узор морщинок на стопах и хрящики.
Из меня тянется и капает слизью родовойд, который собака и волчиха, не моргнув, съест, а роженица побрезгует.
Почему не я родила тебя, Кавалер, не подарила тебе опасное строгое материнство?
Могла бы купать тебя, кормить из рожка, класть в постель рядом с собою, твои первые шаги принять, удержать, ежели пошатнешься.
Иди ко мне, нерожденный. Жестоко накажу.
Любовь Андреевна поднялась из продавленного полукресла, перед распахнутым окном бесстыдно сбросила утреннее муслиновое платье, широкополое, как халат в больнице для безумных, осталась голая, на прохладе праздновала старость свою.
Щелкали в саду ножницы, садовник обхаживал измученный садовый куст, придавал форму куба, шара, лебедя или сидящего льва живым прутьям.
Пахло, как на лесопильне в жаркий день, пряным древесным соком.
Любовь Андреевна достала из под стола горбатый ларчик, откинула крышку, осмотрела ювелирную внутренность.
Спрятанная в ларчике музыка сыграла и осеклась, на внутренней стороне крышки по-русски начертаны были киноварью дурашливые слова "Ах, у етих дам веселости, забавы..."
На синем бархате в желобках дремали галантные принадлежности: паучьи серебряные щипчики для выщипывания бровей и лишних волосков в паху, стеклянный годмише с мягкими ремешками, чтобы на женские бедра пристегивать.
Полая внутри игрушка заполнялась в оны дни теплым молоком с медом, игра любви и волокитства вершилась своим чередом, столько отверстий просверлил в человеческом теле Господь для наслаждения. Любовь Андреевна криво улыбнулась, срамную игрушку пощупала - мерзкий маскарад, на выброс.
