Неизвестно - Саласюк От июня до июня
- И на что, пан Станислав, вам тыя расписки? - поинтересовался Бартек. - На них ничего не купишь.
- В сундуке лежат, есть не просят.
- Значит, пан Станислав не верит нам - в победу нашу не верит. Красных ждет, - констатировал Панцеш.
- Я жду Польшу, - ответил Шельвель. - А там один пан Езус знает, как будет. Вон в костеле говорили, что Красная Армия уже Киев у немцев отбила.
- Здесь была Польша и останется Польша! - грохнул Бартек по столу кулаком. - И Киев польский город! И Вильно - наш, польский, и Смоленск - польский город! Еще Польска не згинэла!
- Так-то оно так, пан Бартек. Да пока курочка в гнезде, а яичко, знаете, где? А вот как весной красные придут и начнут опять нас в Сибирь высылать? Тогда не скажешь, что Польска не згинэла. А у меня для них тогда и есть эти самые жидовские комиссарские расписки. Не кабанчика жалко - всю жизнь войной перекорежило. Плевать на кабанчика, а дети - куда с ними денешься?
- Да, пан Станислав, я вас понимаю, - кивал головой Панцеш.
- К тому же, панове, эти жиды не совсем такие уж и вредные люди. Тут как-то они ходили, ремонтировали кому что надо. Моей швагерке швейную машинку починили. Сейчас со всей округи к ней люди идут, уж очень баба ловко шьет - и в доме достаток. А то два года тая машинка как мертвая стояла.
- Так значит, пан Станислав, тебе нравится жидовская комиссарская улада? - недовольно пробурчал Бартек.
- Почему - нравится? Я такого не говорил. Мне нравится, как было при Польше. До войны. И чтоб всегда так было - милее сердцу и не трэба. Но и жидов этих понять можно: куда им от немцев деваться? Придет немец до жида - смерть жиду. Пойдет жид до немца - смерть жиду. Кругом одно - как с тем горшком. Вот и сидят в Пуще. А есть людям что-то надо, жить-то все хотят.
- Они, пан Станислав, Польшу немцам продали.
- Не знаю, пан Бартек. Может, и так. Да только если продали - куда они гроши поховали? Вон стоят худые да оборванные... А Польша ведь немало стоит?
- А это мы сейчас спросим у них, куда подевали деньги. - Бартек поднялся, снял с пояса солдатский ремень с тяжелой пряжкой, подошел к партизанам.
- Ну что, панове-жидове, кто у вас старший?
- Старший группы - я. И я хочу говорить с вашим командиром! Доложите ему! - сказал Оппенгеймер.
- Пан хорунжий уже знает, что панове желают говорить с ним, и уже сильно поспешается, - хохотнув, ответил Панцеш.
- Я спрашиваю, а вы отвечайте! - проревел Бартек. - Кто из вас «западник», а кто «восточник»? Ну, говорите, кто откуда! По порядку. - И стал по очереди в каждого тыкать пальцем.
- Я из Гродно, - сказал Оппенгеймер и получил удар пряжкой по лицу.
- Из Гольшан, - сказал следующий - и тоже удар. И дальше он бил всех подряд.
- Из Слонима.
- Я из Минска.
- Я из Борисова.
- Так. Вот вы, «западники», - продали Польшу. Вам что - плохо жилось в нашей матери Польше? - спросил пьяным голосом Бартек. - Плохо? Отвечайте!
- Нормально, - сказали ему.
- А если нормально - за что вы теперь воюете, а?
- Мы воюем против немцев. Против фашистов, - ответил Оппенгеймер. - Как и вы.
- Нет, панове-жидове, - сказал Панцеш. - Мы воюем за Польшу. И против всех, кто не хочет, чтоб Польша была. Вот красные комиссары против Польши - и мы воюем с ними. А вы ведь красные, комиссарские жиды, да? Отряд ваш советский, значит, вы против Польши!
Открылась дверь, вошел хорунжий Нуркевич - в польской военной форме. Легионеры вытянулись в струнку. Не обращая на них внимания, Нуркевич внимательно осмотрел связанных партизан.
- Красавцы. Бартек, - ты?..
- Не я один, пан хорунжий! И без меня хватало охотников кулаками поработать.
Закурив папиросу, Нуркевич спросил:
- Кто старший?
- Я, Леонид Оппенгеймер. Командир взвода партизанского отряда Зорина. Мы находились на хозяйственной операции по заданию командира. Ваши легионеры обстреляли нас. Мы протестуем - это предательство общих интересов борьбы с фашистскими оккупантами.
- Предательство, говоришь? - Хорунжий стряхнул пепел. - А ты, Оппенгей- мер, конечно, комсомолец?
- Да, комсомолец, - негромко сказал Ленька.
- А воюешь - за...? - Не продолжая фразы, хорунжий ждал ответа.
- Воюю за нашу советскую Родину, за Сталина, за власть Советов! - после небольшой паузы негромко ответил Оппенгеймер.
- Видишь, «за власть Советов», - с сожалением произнес хорунжий. - А мы как раз воюем против этой самой власти Советов. Она нам поперек горла. И кто хочет нам ее тут, в Польше, насадить - для нас первый враг на свете! И мы убиваем их, как бешеных собак! И вас расстреляем как мародеров и комиссарских жидов!
Выпустив тонкую струйку дыма, вдруг улыбнулся.
- Но я оставлю живыми и возьму в свой отряд тех из вас, кто согласится расстреливать других, красных евреев, которые не захотят воевать за нашу общую родину - Польшу, - сказал хорунжий. - Кто хочет к нам переходить, говорите.
Партизаны переглянулись и молча повесили головы. Стоявший в стороне Шельвель встрепенулся, его жена с ужасом смотрела из-за занавески на происходящее.
- Пан хорунжий, барзо прошу до стола, - с суетливой растерянностью и оттенками страха в голосе, но желая как-то примирить, сгладить ситуацию, проговорил Шельвель. - Ганна, подай еще на стол, хутка.
Хозяйка метнулась в кладовку, стала выносить припасы, но хорунжий, не двигаясь с места, жестом руки остановил ее. Он внимательно, с интересом смотрел на стоявших перед ним партизан. После жеста хорунжего, остановившего хозяйку, все в доме замерли, Бартек и Панцеш даже дышать перестали. Громко тикали на стене ходики. Хорунжий еще выждал минуту.
- Расстрелять! В болото их! - взмахнул рукой аковский командир и вышел, хлопнув дверью.
Бартек и Панцеш погнали партизан, подталкивая их винтовками, на улицу. Здесь уже ждало отделение легионеров с оружием. Так и не развязывая, повели легионеры партизан на край леса в низину. Зашли в болото. Приказали партизанам остановиться.
- Стреляем по моей команде! - сказал Бартек.
Понуро опустив головы, стояли перед расстрелом зоринцы. Бартек все не командовал.
- Командуй, холера на тебя! - крикнул кто-то из легионеров. - Спать охота, подняли тут с печи!
- Огонь! - крикнул Бартек и выстрелил сам.
Залп - и партизаны упали в болото. Легионеры подошли, сделали несколько выстрелов на добивание и побежали вслед самым нетерпеливым, уже спешившим в тепло деревенских хат. Через некоторое время из грязной холодной воды болота приподнялся человек, он долго развязывал, обрывал на себе веревки, а затем выбрался из болота и пошел, качаясь, падая и снова поднимаясь, вдоль леса, в сторону дислокации отряда Зорина. Это был недострелянный аковцами, раненый Лев Черняк. Замерзший, истекающий кровью, он пришел все-таки в расположение отряда и рассказал, как все произошло.
Тела десяти погибших партизан привезли в лагерь через день после их гибели. Их хоронили всем лагерем, как героев. Говорили речи о вечной памяти, о фашистских пособниках, о том, что от победы к победе «ведет нас великий товарищ Сталин», а Софа смотрела неотрывно на белое как снег лицо своего мужа Леонида Оппенгеймера и ничего не слышала и сама не издавала ни звука. Глядя в это неживое лицо мужа, отца живущего в ней ребенка, она с ужасом подсознательно почувствовала, фатально определила, что смерть еще раз - и очень скоро - придет к ней. Только кого она возьмет в тот будущий свой приход - ее саму, ребенка или их обоих - не знала. И страх за ребенка парализовал в ней все.
А какое-то время спустя вдруг арестовали бойца боевой роты Мазуркевича. Разоружили, обыскали, ничего особого не нашли, но посадили в яму трехметровой глубины, которую вырыл еще Рейсер. Но Рейсер в ней просидел всего трое суток - и выпустили олуха царя небесного. А Мазуркевича выпускать, - и это всем в отряде было известно, - не будут: он обвинялся в сотрудничестве с немецкими фашистами. И выяснилось это после прихода в отряд нескольких новеньких, являвшихся в свое время узниками Ивенецкого и Новогрудского гетто.
Начальник особого отдела отряда товарищ Мельцер долго беседовал с каждым из них в отдельности, протоколируя содержание тех бесед, требуя тот протокол подписать, а потом уходил с докладом к Зорину.
И вот однажды на утреннем построении был оглашен приказ командования отряда:
«Мазуркевич в период немецкой оккупации, находясь в местечках Ивенец и Новогрудок, исполнял обязанности шефа биржи труда и заместителя коменданта еврейской полиции - гехильфсполицай - в 1942 и 1943 годах, оказался изменником Родины, предателем дела Коммунистической партии и Советской власти. В руки СД им были переданы десятки и сотни советских людей, связанных с партизанским движением. На основании установленных фактов Мазуркевич приговаривается командованием отряда к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно. Командир отряда Зорин, начальник штаба Вертгейм, комиссар Шуссер».
