Слава Бродский - Бредовый суп
– Я не знаю. Но это не называется, что вы обедали. И потом – чем все-таки тебе Том не подходит?
– Я не знаю. Не подходит – вот и все.
– Почему?
– Говорю тебе, не знаю, – сказала Кэрол. – А ты думаешь, что Том… Ну, что мне стоит обратить на него внимание?
– Конечно.
– Ты серьезно?
– Абсолютно.
– Мне кажется, что ты сейчас шутишь.
– Я никогда не шучу.
– Сколько он зарабатывает?
– Он хорошо зарабатывает.
– Что значит “хорошо”? – спросила Кэрол.
– Он зарабатывает хорошие деньги.
– Ты уверен?
– Конечно.
– Я не верю.
– Он очень неплохо зарабатывает.
– Ну хорошо, – сказала Кэрол. – У него зарплата из шести цифр хотя бы?
– Да.
– Ты не шутишь?
– Нет, я не шучу, – сказал я. – Я имею в виду…
– Что? – спросила Кэрол.
– Ну… у него там есть цифра шесть.
И тут Кэрол сказала, что ей иногда хочется стукнуть меня по носу за то, что я смеюсь над ней. И что она не хочет больше со мной разговаривать. А я стал просить у нее прощения и говорить, что хочу повести ее завтра на ланч, чтобы загладить свою вину. И Кэрол сказала, что больше со мной на ланч не пойдет никогда, ни при каких обстоятельствах. И единственное исключение, которое она может для меня сделать, так это завтра. Потому что она хочет все-таки со мной еще поговорить про Тома.
– Я совсем забыла, – сказала мне Лиз, как только я вернулся на место. – Утром я говорила с Фрицем, и он хотел потом поговорить с тобой, но тебя не было. Он сказал, что будет тебе звонить завтра утром,
– Спасибо, – сказал я.
– Почему ты улыбаешься? – спросила Лиз.
– Я разве улыбаюсь?
– Да, ты всегда улыбаешься, когда я говорю про Фрица.
– Разве?
– Я как-то разговаривала с одним своим русским знакомым. Он сказал, что у русских с именем Фриц связаны неприятные ассоциации, и что во всех русских фильмах любого немца обязательно зовут Фриц, и все немцы носят военную форму и все время кричат “Hande hоch!”.
– Я уже давно не смотрел русских фильмов, – сказал я.
Конечно, я улыбался. Потому что, как только Лиз начала мне говорить про Фрица, я стал вспоминать нашу с ним последнюю встречу в Амстердаме в сентябре прошлого года, когда я был там у них на выездной двухдневной конференции.
Двухдневная конференция закончилась в пятницу вечером в ресторане. После ресторана я пошел проводить Джима до его гостиницы. И когда мы проходили мимо какого-то пивного заведения, то увидели Фрица с Ари, которые уже успели туда переместиться. Они стояли на улице и курили. И как только они увидели нас, они стали нас зазывать пойти с ними пить пиво. Но Джим отбился от них довольно быстро, сказав, что он очень устал и что ему завтра рано утром надо лететь в Бразилию. И тут Франц с Ари стали говорить, что они точно знают, что я лечу в Нью-Йорк только в воскресенье и поэтому меня они не отпускают. И мне пришлось пообещать им, что я вернусь через полчаса, как только провожу Джима. И когда я возвращался обратно, я, конечно, был уверен, что Фриц и Ари уже и думать забыли про меня. Но они, по всей видимости, меня все время высматривали из своей пивнухи. И когда я проходил мимо, они выскочили оттуда с криками и улюлюканьем и стали меня затаскивать внутрь. А когда я попробовал отказаться, Фриц наставил на меня свернутую в трубку газету и стал кричать мне что-то по-немецки, из чего я разобрал только два слова “hande hoch”. И я сказал ему, что моя мама говорила мне, что в человека нельзя целиться даже из самоварной трубы. И тогда Фриц опустил свою газету и сказал, что они просят меня присоединиться к ним пока по-хорошему. И мне пришлось подчиниться, и мы, на самом-то деле, очень славно провели время и просидели там до самого закрытия, вспоминая, какое и где мы пили пиво. Мы с Фрицем стали рассказывать Ари, какие замечательные пивные заведения есть в Мюнхене. И когда Ари услышал про пивнухи на несколько тысяч человек, он сказал, что хочет поехать туда немедленно. И мы с Фрицем с большим трудом уговорили его отложить это дело до субботы.
Я сел за свой стол и стал работать над проектом, который должен был закончить к концу дня. Том тоже работал над важным проектом, и мы сосредоточенно и молча сидели за своими компьютерами около трех часов. В тот момент, когда я разделался со своими делами, Том сказал мне, что он закончил то, над чем он работал, и стал мне показывать, где я могу найти все его результаты. И я сказал ему, что мне очень нравится, как он все придумал, и что он сделал большую работу.
Кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Это был Шон.
– Ты идешь домой? – спросил он.
– Да, – сказал я.
– Тогда идем прямо сейчас, а то я опоздаю на свой поезд. Я хотел поговорить с тобой.
Мы двинулись к лифтовому холлу и наткнулись по дороге на Эдвина, который возился с чем-то у принтера. У него была очень недовольная физиономия, и он разводил в раздражении руками и ужасно ругался.
– Мне это крайне не нравится, – сказал Эдвин.
– В чем дело? – спросил я.
– Почему он спрашивает меня про размер бумаги?
– Ты имеешь в виду принтер?
– Да, принтер. Он стоит миллион долларов и еще спрашивает меня о чем-то.
– Восемьдесят тысяч, – сказал я.
– Что ты имеешь в виду?
– Принтер стоит восемьдесят тысяч.
– Это немало. Он не должен спрашивать меня про размер бумаги.
– Конечно.
– Откуда я могу знать, какой мне нужен размер?
– Попробуй нажать любую клавишу, – сказал я.
Эдвин нажал что-то, и принтер начал работать.
– Отлично, – сказал Эдвин. – Я слышал, что ты разобрался сегодня с этими бондами.
– Да.
– Спасибо.
– Конечно, – сказал я.
– Я бы хотел обсудить это с тобой подробнее. Давай завтра. Сразу после четырех.
– Хорошо.
Эдвин собрал свои бумаги.
– Я хочу в этом разобраться, – сказал он.
– Конечно, – сказал я.
– Увидимся, – сказал Эдвин.
– Хорошо, – сказал я.
Мы подошли с Шоном к лифтовому холлу. И я пошутил немного по поводу Эдвина и принтера. Но Шон не поддержал мою шутку и признался, что его тоже страшно раздражает всякое такое и что он считает, что за эти деньги принтер должен еще приносить распечатки на стол.
– Да, – сказал я, – и чистить ботинки.
– Ха, – сказал Шон, – это было бы совсем неплохо. Тем более сейчас – когда все просто помешались на безопасности – ребят, которые чистят ботинки, перестали пускать к нам наверх.
– Ты знаешь, а я никогда не чистил ботинки у этих ребят.
– Почему?
– Я чувствовал бы себя неловко.
– Правда?
– Тем более, если еще при этом читать газету…
– А что за проблемы у тебя с газетой?
– Говорю тебе, я чувствовал бы себя неловко.
Шон посмотрел на меня так, как будто бы он видел меня первый раз в жизни.
– Ты знаешь, – сказал он, – я могу это понять.
– Все считают, что мы будем объединяться с этим немецким банком, – сказал мне Шон, когда мы вошли в лифт.
– Да, – сказал я.
– Как тебе эта новость?
– Не знаю. Будем надеяться, что все пройдет нормально.
– Ты был в Чейзе, когда все это началось?
– Да, я это все пережил. А ты?
– Нет, я ушел гораздо раньше, – сказал Шон.
– Они выгнали много наших тогда.
– Да, я знаю.
– Мне как-то пришлось разговаривать с одним парнем из Chemical. Это было почти сразу после того, как мы слились с ними. И он мне так простодушно сказал, что когда Chemical объединился с Мани-Хани, все тоже думали (и он подчеркнул слово “тоже”), что все будет честно и безобидно. А когда он через полгода посмотрел вокруг, то увидел только своих.
– Не пугай меня, – сказал Шон.
– Я думаю, что сейчас нам особенно нечего бояться.
– Я тоже так думаю.
– Ну что ж, голландский мы уже знаем, будем учить немецкий.
– А ты знаешь что-нибудь по-немецки? – спросил Шон.
– Конечно.
– Ну, скажи что-нибудь.
– Hande hоch!
– Что это значит? – спросил Шон.
– Hands up! – сказал я.
– Ха. Это очень смешно. Скажи это еще раз. Я хочу запомнить.
– Hande hоch! – сказал я.
– Хенде хох, – повторил Шон. – Это смешно. Может, это не вполне политически корректно, но это очень смешно.
– Может быть.
– Ты не представляешь, как это смешно.
– Наверное, – сказал я.
– Да, – сказал Шон, – это действительно очень смешно.
– Да, это очень смешно, – сказал я.
Я попрощался с Шоном, вошел в “Грэнд-сентрал”, спустился вниз по эскалатору, обогнул информационную будку и, отклоняясь все больше и больше вправо, стал двигаться туда, откуда с трех платформ уходили поезда до Таймс-сквер.
Г л а в а 27
– Я решила отказаться от “Crown Plaza”, – сказала Маринка.
– Почему? – спросил я.
– Там остались только комнаты с видом в сад.
– Это плохо?
– Да, – сказала Маринка.
– А мы хотим куда – в огород, что ли?
