Михаил Валин - Дети Гамельна. Ярчуки
Девушка кивнула.
— Жара жарою, но уселась бы ты поприличнее, — заворчал Хома, отводя глаза от голых коленок панночки – юбки та подобрала этак вольно, что и вовсе смотреть невозможно.
Бесстыдница покосилась насмешливо и лениво.
— Я без посрамления, а для порядку, — строго пояснил казак. – Приличное платье у тебя одно, а уж измяла как тряпку последнюю. Куда такое годится?
Хеленка печально вздохнула, поправила оборку на юбке и вновь принялась ковырять пальчиком рукоять молота. Вот и поговори с такой упрямой и безъязыкой! Хома прошел к лошадям, помахал веточкой, сплюнул и вернулся:
— Ладно, давай цацку – заглажу заусенец. Лупишь вокруг, как попало, портишь инструмент…
Осторожно снял ножом разлохмаченное на рукояти дерево – по зубам хлестала того маззикима, что ли? А железка на что тогда? Не, так с оружьем не обращаются...
От кустов шла ведьма:
— Что расселись и любезничаете, слуги верные? В путь, да поживее. Разворачивай, казаче…
Хома с превеликим облегченьем догадался, что бледный колдун в попутчики не напросился. Исчез, словно и не было его. Да и провались ты пропадом, душегубская харя!
— Куда, хозяйка?
— Сначала на дорогу к Ладыжину, далее покажу. Да шевелись, шевелись! Спешить нам нужно.
Дрыхнувший в теньке кот мигом проснулся, уже запрыгивал в карету, при том не замедлив повелительно мявкнуть. Тьфу, никакого житья от этого разномастного панства. Каждый орёт, погоняет…
***
Гнала ведьма так, будто в пекло торопилась. То по шляху, то окольно, то и вовсе полями-тропками, где едва и путь угадаешь. Вроде укрывалась чёртова баба от погони, а вроде и не укрывалась: в селах словно нарочно, с шумным торгом и криком покупали фураж и провиант. Хома от полной бесполезности вовсе перестал мысль напрягать, да и как тут раздумывать, если зад деревянный и вожжи из рук вываливаются? Но гнали дальше…
***
… — Стой, гайдукская твоя тупая морда! Видишь же, что развилка!
Ну, развилка. Ну морда тупая. Кто спорит? Хома остановил усталых лошадей, сполз с козел и побрёл за придорожные кусты. Как же тут славно: зелено, мирно, волошки цветут, птицы поют, на зубах пыли вовсе и нету. А журчит-то, как умиротворено! Тю, даже ругаться силов не осталось. Хома завязал шаровары и вернулся обратно к карете. Ноги идти вовсе не хотели – две негнучие кочерги. Загонит чёртова баба, определенно, загонит!
Хозяйка склонилась над пяльцами. Узор вышивки здесь имелся, по правде сказать, так себе. Бывало, морду от стола в шинке поднимешь – навроде тех самых полос и завитушек на хмельной харе и оттискивается. Но дело не в изяществе: ведьма нарочно нитки не натягивает, чтобы лопались свободно, когда придет их срок. Сегодня только внизу две шелковые перемычки разошлись – порядком поотстала погоня. То, наверное, и недурно.
— Хутора проедем, место ищи. Лошадям отдохнуть надо, — скомандовала хозяйка, накладывая на колдовскую вышивку новый стежок, отмечающий здешний безымянный перекресток.
Хома кивнул и полез на козлы. Там уже сидел Пан Рудь – наглый кошак любил иной раз прокатиться с самым вольным обзором и полным лицезрением придорожных кущ, взгорков, курей и куряток, плетней и иных достопримечательностей.
— Сидишь? – пробурчал возница. – Так взял бы вожжи. Не? Фертик[79] задрипанный. Ну, поехали…
… Остывших лошадей Хома напоил – благо, ручей тёк под боком. Далее кучер взял свитку и поплёлся под тень покосившегося навеса – хутор стоял брошенный, вовсе одичавший. Ведьма гавкать не стала, видимо имелось время у путников дух перевести. Хома бросил подстилку на остатки соломы, рухнул сам – казацкое тело отозвалось столь многочисленными ломотами и болями, что просто удивительно. Не, воистину какие-то предпоследние времена навалились – о горилке даже и помысла не мелькнуло…
***
Проснулся Хома от хруста. «Хрум-хрум, хрум-хрум-хрум». Вокруг была темень, под головой лежало что-то мягкое – никак рубаха свернутая? Казак приподнял голову – на чурбаке ближе к лунному свету сидела соразмерная тень, склонившаяся над рукодельем, вот в тонких пальчиках сверкнула иголка… И снова донеслось «хрум-хрум».
— Это где ж ты столько яблок запасла? – спросил Хома, щупая свои колени под съехавшим, и вообще непонятно откуда взявшимся, лижником[80]. Холодок объяснился – шаровары исчезли. Вот тебе и шуточки, не иначе спал как бревно.
— Вфы фадочке, — пояснила панночка, по очевидности пребывавшая в самом живом и разговорчивом расположении духа.
— «В садочке»… А что за дерзостность со спящего человека одёжу стаскивать?
Хрум-хрум — остаток яблока полетел в порядочную кучу огрызков, накиданную у крапивных зарослей. Дожевав, рукодельница пояснила:
— Сейчас дошью. Сколько же гайдуку ободранцем красоваться?
— Ну, дошивай, — согласился Хома, щуря один глаз – в прорехе крыши сияла славная звезда. Это ежели правым глазом зрить. Ежели левым – не видно звезды и вообще куда темнее ночь. Нет, хитро в мире всё обустроено. Много таинственностей.
Отхрустела ещё пара яблок – встала легкая тень, встряхнула просторную одежду:
— Не как новые, зато крепко починенные.
— Доброе дело, благодарствую душевно. Может, тебе яблок принести?
— Лежи, казаче, — панночка швырнула шаровары на солому, поддернула юбки, да и этак легенько присела, оседлав ноги Хомы. Во тьме влажно и лукаво светились девичьи очи, словно по той яркой звезде в них отражалось.
Хома вздохнул:
— Ты, Хеленка, сиди как удобствует, только гарцевать не вздумай. Неуместное то дело.
— Так уж и неуместное? – подивилась бесстыжая тень.
— Чистосердечно сказать, так сам в оторопеньи. Чаровница ты колдовская, тут разве возразишь. Только ведь и по-другому на обстоятельства можно взглянуть, — Хома осторожно, согнутым пальцем, отвел прядь волос, ниспадающую на гладкую щечку красавицы.
— И как же то объясняется? Чрезмерное оторопенье иль в какой хворости мы?
— Хворость бы я превозмог. С лёгкостью. Неуместность одолеть куда труднее.
Хеленка вдруг снялась с заупрямившегося скакуна, завалилась на спину рядом и прошептала:
— Ото ж и я чую. Есть неуместность.
— Ну…
— Чего «ну», дурной гайдук? С какой кучи лайна вдруг тут неуместность? Объясняй живее!
— Не ла йся сквернословно, язык мыть нечем. Если же по неуместности рассуждать… Я ж навроде тебя делал. Руки кривые, но старался. И вдруг до баловства и похабности опускаться? Вовсе не по-родственному.
— Делал он… — пробормотала панночка. – Ну, делал. Я помню. А кто тебя просил делать, а?
— Так я же не нарочно. Заставила чёртова баба.
— Вот сразу на ведьму всё свалить норовишь. За себя ответь. Ты мне теперь кто? Батька или как иначе?
— Что батька? Откуда же батька? – с превеликой неловкостью зашептал Хома. – Грешно так говорить. Это ж смех один и соромицькость[81]. Но ежели с философских наук глянуть, так пусть немного и батька. Если уж так завязалось хитростно…
— А не надо было так завязывать. Что то за казак, ежели его первая попавшаяся ведьма в отцы покойницам пристраивает? Вот как теперь? Я ж и сама чую, что по-родственному.
— Так чего же верхом вознамерилась?!
— Для прояснения. И потом томлюсь я, — нагло оправдалась Хеленка.
— Тю, и в кого же ты такая бесстыжая да бессовестная?!
— В кого делали. Я ж не виновата, что кровь горячую сохранили.
— Я, что ли, сохранял? – возмутился Хома. – Я таким материям не учён.
— Вот и учился бы. Уж седина в усах, а в голове одна горилка и хлюпает. А мне как теперь? То живая, то мёртвая. Да еще поплюга[82] окаянная. Ладно, приноровлюсь. Но вдруг я вонять начну и сгнивать? Вон жарища какая.
— Не начнешь. Вполне цветущий лик и остальное.
— То сегодня. А завтра как?
Помолчали. Потом Хома прошептал:
— Ладно, что сейчас пенять. Спи, что ли.
— Так что «спи»? Мне днём хорошо спится, а по ночам жар в крови играет. Маюсь и нудьга одолевает.
— Совладать с собою потребно. Вот, яблочко съешь. Оно прохладное и кисленькое.
Вздохнула и захрустела. Сочно с причмоком. Как ни странно, под тот уютный звук, пригретый вроде мёртвым, но вполне живым теплом с одного бока, уснул Хома быстро и в полной безмятежности.
***
- А что это вы, достопочтенные панове, делаете?
Услыхав вопрос, достопочтенное панство в лице четырех посполитых, прекратило пинать мешок и уставилось на подъехавших всадников. Старший, ободранный дедок в широком брыле[83], лупнул испуганно глазами и двумя руками вцепился в длинный сучковатый дрючок.
Капитан задумчиво смотрел на ползущий по дороге мешок, что оглашал окрестности неразборчивой руганью. Наконец, посполитый собрался с мыслями и, сдёрнув соломенную шляпу, сказал:
- Да ото ж бо, вин курвячий сын, жид та истинный лях!
- Многогранная личность какая…
- Во! - уловив поддержку, продолжил брыленосец. - На Пришеб наш демоны набежали!
- Демоны? – переспросил Мирослав. Дмитро заоглядывался, будто ожидая тех самых демонов увидеть за ближайшими кущерями.
