А. Андреев - Москва в очерках 40-х годов XIX века
Покупывали ли вы сено? Да или нет, а наверно знаете, что продается оно на вес, и на всякой сенной площади есть весы. За вешанье надобно заплатить самую крошечную сумму, но или весы заняты, и очереди ждет намало возов попрежде вашего, или по очень извинительной экономии, полагаясь на свой глазомер, вы думаете выгадать несколько пудов, купив на авось, без веса. По той или другой причине сено куплено кругом, сено сухое, душистое, поёмное; а воз-то какой, в ворота не проходит. Когда свалят его на сеновал, полюбуйтесь своей покупкой и угадайте, отчего сена стало как будто меньше? Не от того, что лежит оно в куче, а от того, что исполинский воз, как пузырь, в середке был пустой. На эту штуку, довольно общеизвестную, частенько пускаются и подмосковные мужики: «Обмана тут нет никакого, – толкует православный люд, – гляди да и вешай, на то от казны и весы поставлены, а наше дело мужицкое». Операцию надуванья воза мужик производит дома, а кулак-барышник перенавивает сено где-нибудь в укромном уголке, например, на знакомом постоялом дворе.
Второй способ отзывается отъявленным мошенничеством. Вот он. Изящная вдова или какая-нибудь черноокая птичка, которые очень мило разъезжают по магазинам, но сочтут за ужасный стыд, за компрометирование своей репутации покупать самим что-нибудь необходимое для хозяйства; артист с поэтической душой, но с бестолковым рассудком, сорящий деньгами, как импровизатор стихами; кутила сомнительного происхождения и живущий сомнительными средствами – все они покупают сено не сами, а поручают эту «черную» работу слугам. Не знаю, существуют ли теперь остатки тех старинных служителей, которые рады были за своих господ идти в огонь и в воду, составляли с ними, как велось это в нашей старой Руси, одно семейство, маленьких нянчили на руках, с подростками шли на службу государю, у семьянинов делались чем угодно – один служил за семерых, – не знаю, есть ли теперь такие слуги и где они?.. В наше скороспелое время редкий не сочтет безгрешным воспользоваться барскою оплошностью, а следовательно, и барскою казною; прямо он не украдет, а благонамеренно, «под видом благочестия», как выражается сам, случая не пропустит. И вот посылают такого слугу, своего или наемного, одна история, покупать сено; посылают с полною благонадежностью на его честность и знание дела. Знание, действительно, не подлежит никакому сомнению, потому что покупает он не в первый раз и знает не одного кулака-барышника. Завидев земляка (все плуты земляки между собою), последний почуял добычу; живо шепнул несколько слов обозчикам, с которыми калякал до того времени, и бросился навстречу к гостю желанному. Приветливо раскланиваются они друг с другом и идут пить чай, а перед чаем пропускают по маленькой единственно для того, чтоб удобнее было толковать о деле.
– Сколько же вам требуется, Василий Савельич? – спрашивает кулак-барышник, осушив пятую чашку, – а сено, батюшка, я вам скажу, первый сорт, душистое такое, что хоть заместо чаю пей; услужу благоприятелю.
– Да мы теперь держим четверню, – отвечает покупщик, – так, по крайности, надо десять возов.
– Прибавьте парочку, так и будет раз в раз весь обоз. А уж сено-то, сено какое, важнеющее.
Верный слуга возражает, что готов бы взять и двадцать возов, да барин на днях продулся в картишки, так в деньгах и будет запятая. Но соблазнительная настойка недаром стоит на столе.
– Повторите-ка, почтенный Василий Савельич, – промолвливает брадатый дипломат в синем кафтане, наливая рюмку; а потом «без троицы дом не строится, душа мера», за второю рюмкою последует третья, так что под конец распиванья чаю повеселевший покупщик соглашается взять все возы.
– Барин и поворчит немного, да ведь брань на вороту не виснет, – говорит он в заключение.
– Вестимо, батюшка, – поддакивает кулак. Для успокоения своей совести покупатель, по-видимому, внимательно осматривает сено, выдернет клок то из того, то из другого воза, понюхает, помнет, отыщет одну толстую былинку и из-за нее примется порочить товар; но все обойдется благополучно. Сладятся в цене, взвесят сено и опять пойдут запивать магарычи.
– До сколько же накинуть? – спрашивает кулак у своего собеседника, – по три пуда не мало?
– Идет! Смекните-ка, сколько выйдет всего, а я пропущу рюмочку, давеча поперхнулся сеном, – молвит сговорчивый покупатель.
Кулак застучал на счетах, смекнул итог; а вы, читатель, смекнули ль загадку, поняли ль слово накинуть? Накинуть, то есть идеальное выдать за реальное, из 30 пудов сделать 33, 360 обратить в 396; да сверх того, как водится, и лишний грош на пуд не испортит дела. Ну а барин, очень понятно, не пойдет справляться о цене, не станет перевешивать: до того ли ему, когда он или гуманно следит за прогрессом века, или соображает причины вчерашних ремизов… Барыши этой полюбовной сделки честно раскладываются на две части, и на прощанье кулак-барышник покорно просит верного служителя и напредки не оставить его своим знакомством.
Но, повторяю, истый кулак согласится скорее перетерпеть нужду, чем пуститься в подобные плутни, а пускается в них какой-нибудь злополучный межеумок, которому поприскучило идти путем, где надобно брать одною чистою сметливостью да расторопностью. Выберемся же из этой чащуры обманов на ровную дорогу, пойдем опять за настоящим, беспримесным кулаком. Но встретится ли он нам на поприще, достойном его способностей? Непременно, и еще не на одном.
Вы знаете, что куда ни попадет цыган, везде он барышничает – сам лошадьми, подруга его пока молода улыбками и песнями, а старуха ворожбой. В Москве он не изменил племенному своему обычаю и сысстари на славу барышничает лошадьми. Смотрел, смотрел русский человек на цыганскую изворотливость, на привольное житье этих нахлебников нашей лени или разбитой жизни и очень основательно возговорил про себя такое слово: «Да чем же хуже я этих черномазых? Живут себе как бары, нашего брата и в грош не ставят; а ты вертишься, как бес перед заутреней, живешь порой с квасом, порой с водой, словно на роду написана такая участь. Попытка не пытка; была не была, попробую и я: дед был коновалом, и я маракую малую толику». Сказано, сделано. Ленивы мы, а если что вберем в голову, и колом не выбьешь из нее. Будь у нового нашего знакомца деньжонки, он, может быть, пустился бы в барышничество; но у него в карманах-то грош с грошом не столкнется. Поневоле сделаешься кулаком. И вот он торг, два и три безвыходно на Конной {56}, приглядывается к лошадям, прислушивается к речам цыганским, всматривается в покупателей; ученье его растет не по часам, а по минутам; знание его подымается, как тесто на опаре, – и на четвертый, много на пятый торг, он идет уже с твердым намерением самому покулачить лошадьми. Для пущей важности на поясе его красуются немудреные хирургические инструменты коновала. Похаживает себе новичок-кулак по Конной, да высматривает работы.
Она не замедлит явиться. Заметил кулак, что один продавец уж перешептывался с цыганом: значит, в лошади есть порок; и точно, всем бы взяла и статью, и грудью – да запалена немного, и на задней ноге растет шишка. Наш дебютант прямо к ней и по праву своего доморощенного знахарства заводит речь с продавцом:
– Добрая лошадь, почтенный, да маленько того… – И, не договаривая, он значительно махает рукой.
– А что?
– Да сам знаешь. А как цена-то?
– Аль купить хочешь? – насмешливо замечает продавец.
– Купить не куплю, а продать продам. Лучше дай нажить своему брату, чем этому поганому нехристю. Они и без того хлеб едят. А продам, то есть так, что в нос ему бросится! Идет, что ль, земляк?
Незваный земляк недоверчиво поглядывает то на кулака, то на неоспоримые доказательства его короткого знакомства с лошадьми; но бойкие заметки самозванца-коновала кладут конец всякой нерешительности. Новые знакомцы условливаются между собою, что, если лошадь будет продана за столько- то, кулак получает определенную награду за труд; а если не сумеет взять больше назначенного барином, пусть пеняет на себя. Ладно. Один за одним начинают навертываться покупщики, но все или такие, что укажут в лошадях записному барышнику, или выжиги, которые норовят купить подешевле да получше. С ними не стоит и тратить слов. А вот эту птицу сейчас видно по полету: барин заправский, дородный, не стрекулистишка какой-нибудь, выступает осанисто, речь ведет важную. «Может статься, у него ума палата, да на всякого мудреца довольно простоты», – размышляет кулак.
– Вот, ваше графское сиятельство, изволили бы посмотреть лошадку, – говорит он, подходя к величавому барину и снимая шапку, – всего шесть годков, а почти три вершка. Кажись, продают от нужды. Извольте взглянуть, ваше графское сиятельство! Увидите сами, не мужицкое дело учить вашу милость.
Как бы ни была глупа лесть, а все-таки приятно щекочет она людское ухо: назови кулак «графское сиятельство» просто барином, добыча, может быть, ускользнула бы, обиделась непрошеною назойливостью, а то идет на удочку, клюет приманку, которую продолжает надбавлять кулак.
