Стэн Барстоу - Любовь... любовь?
Она пожимает плечами.
— Ну если тебе это нравится — на здоровье. А я этих симфоний терпеть не могу. Я люблю, чтоб была мелодия.
— Но там же полно мелодий, — говорю я. — У Чайковского столько мелодий, что... — Я умолкаю. Какого черта буду я оправдываться, если мне нравится что-то действительно стоящее, а не последний предмет всеобщего помешательства из ансамбля Свистозвоногромопляски — какой-нибудь чудо-мальчик, который пробрался на экраны телевизоров, потому что ему посчастливилось обзавестись клетчатой рубахой, гитарой и изрядной долей нахальства!
И мы сидим за столиком, подперев руками подбородки, и молчим.
— Может выпьешь еще кофе? — спрашиваю я наконец.
— Пожалуй, — говорит она. — В такой дождь все равно никуда не пойдешь.
— Дождь, вероятно, уже прекратился.
— Трава будет мокрая.
Я смотрю на нее.
— Ты какая-то странная сегодня. Зачем тебе понадобилось все портить?
— Сегодня вообще неудачный для меня день, — говорит она.
— Ах, так вот в чем дело!
— Отчасти в этом и еще кое в чем.
Отвожу глаза в сторону и жалею, что пришел. Я совсем не этого ждал. Мне еще никогда не приходилось видеть ее в таком настроении. Она бывала задумчива порой, даже, пожалуй, замкнута, но такой насмешливо-язвительной я ее еще никогда не видел. А впрочем... Едва ли я имею право ее осуждать.
— Я принесу еще кофе.
Иду к стойке, которая занимает все пространство вдоль одной из стен кафе. Здесь под высоким стеклянным колпаком лежат горы бутербродов, пирожных, сдобных булочек с кремом и еще всякой всячины, а посредине возвышается сверкающая никелем электрическая кофеварка, над которой поднимается пар. При виде такой кучи съестного меня, как всегда, когда я не голоден, начинает немного подташнивать.
Возвращаюсь к нашему столику и вижу, что рядом с моей тарелкой лежит какой-то плоский предмет в оберточной бумаге.
— Что это такое?
— Открой и посмотри.
Разворачиваю бумагу и вижу портсигар.
— Поздравляю с днем рождения и желаю счастья, — говорит она.
Верчу портсигар в руках, разглядываю его. На маленькой квадратной пластинке выгравированы мои инициалы: В. А. Б. Она не забыла даже моего второго имени. Внезапно я чувствую, что это трогает меня, трогает до глубины души. Мне хочется взять ее за руку и сказать: «Я люблю тебя, Ингрид. С этой минуты все будет по-другому». Но я не могу этого сделать, так как знаю, что это неправда.
— Нравится тебе?
— Очень... Честное слово... Спасибо тебе большое, Ингрид. И ведь это именно то, чего мне так хотелось... У меня никогда не было портсигара.
Я все смотрю на портсигар — на нее я не гляжу — и говорю:
— Мне... мне бы хотелось, чтобы у нас все было по-другому, Ингрид... Мне, правда, хотелось бы.
— Но это невозможно? Да?
— Я не хочу поступать подло по отношению к тебе, ты это знаешь.
— Я этого и не считаю.
Я открываю портсигар.
— Сколько сюда помещается, пятнадцать сигарет?
— Да, пятнадцать.
— И тут еще эта металлическая пластинка, чтобы их придерживать. Мне это нравится больше, чем пружинки, — те мнут сигареты.
— Я хотела наполнить его, — говорит она, — да не успела зайти в табачный магазин.
— Ты купила его сегодня?
— Он был у гравировальщика. А сегодня после работы я его взяла.
— Это классный портсигар, Ингрид, честное слово. — Щелкаю портсигаром и смотрю на мои новые часы.
— А что, если нам все-таки пойти в кино? В «Рице» идет новая картина — что-то про войну. Рискнем — может, неплохая?
Она кивает.
— Давай попробуем.
Мы допиваем кофе и направляемся к выходу. Когда мы проходим мимо старика, я замечаю, что он все еще старается растянуть свою чашку чая подольше, и невольно сую руку в карман и достаю полкроны.
— Вот, выпейте еще чаю за мое здоровье. — Кладу монету возле его чашки, а он молча и вроде как испуганно глядит на меня, и я догоняю Ингрид.
— Что он тебе сказал? — спрашивает она, когда мы спускаемся по лестнице.
— Так, ничего особенного.
— Просил у тебя денег?
— Да нет, он вообще не промолвил ни слова.
— Но ты все-таки ему дал? Дал ведь?
— Ну, предположим так, что из этого?
— И сколько же ты ему дал?
— Полкроны.
— Полкроны! Чего это ради!
— Просто мне стало его жалко, вот и все. Кажется, это не запрещено законом? Ты так говоришь, словно я швырнул полкроны в канаву.
— А ты и швырнул. Можно не сомневаться, что он прямой наводкой мчится сейчас в ближайшую пивную.
— Ну, это уж его вина, а не моя. Если он такой кретин, что пропьет деньги, это уж не моя забота.
Мы идём рядом, и она берет, мою руку и стискивает ее.
— Чудной ты, — говорит она.
— А то я сам не знаю, — говорю я.
Через несколько минут мы сидим в темном кинозале в одном из последних рядов, и я прижимаю ее к себе и целую, и опять мне начинает казаться, что все почти совсем так, как было когда-то, когда я целовал ее в первый раз... Почти как тогда... Но не совсем.
Глава 4
I
Снова святки. В тот день, когда мы закрываем магазин на праздники, у нас с мистером ван Гуйтеном происходит небольшая беседа, и он говорит мне, что чрезвычайно доволен тем, как у нас идут дела. Приятно сознавать, что и от тебя есть какой-то толк. Я получаю от мистера ван Гуйтена праздничные премиальные — пять фунтов — и тут же раскошеливаюсь на пудреницу для Ингрид: иду и выкладываю три фунта десять шиллингов.
На святках в День рассыльных Крис и Дэвид приглашают нас к себе на годовщину их свадьбы. Просто не верится, что уже пролетел год, с тех пор как они поженились, но как подумаешь обо всем, что за это время произошло со мной... Наш Старик, как всегда, отпускает свои заплесневелые шуточки насчет того, что только первые семь лет трудно, а им теперь осталось всего каких-нибудь шесть. Они отшучиваются и от него, и от нашей Старушенции, которая все съезжает на то, что у них скоро пойдут дети, в то время как у них никаких признаков детей нет еще и в помине. Может, у них по этой части не все в порядке, размышляю я, а потом прихожу к выводу, что ведь они женаты всего год и в конце-то концов какое кому дело, когда у них пойдут дети и сколько их будет. Но как же это похоже на нашу Старушенцию: сначала ей все не терпелось, чтобы Крис поскорее выскочила замуж, а теперь ей уже не терпится стать бабушкой. Интересно, за кого она теперь примется? За меня, по всей вероятности. Каждую минуту я жду, что она начнет делать намеки на мой счет. Конечно, в принципе я не против женитьбы. Но ведь надо, чтобы посчастливилось встретить хорошую девушку и знать, что это уже настоящее, а не мимолетное увлечение, как с Ингрид. Мне кажется, брак — это нечто совсем особое, если Крис и Дэвид после целого года совместной жизни выглядят такими счастливыми. Во всяком случае, глядя на них, я еще острее чувствую разницу в моем отношении к Ингрид тогда, год назад, и теперь.
Как-то утром в январе я спускаюсь вниз к завтраку и вижу возле моего прибора письмо. Адрес на конверте написан рукой Ингрид. Сажусь за стол, беру письмо и чувствую, что наша Старушенция следит за мной в оба, хотя и стоит ко мне спиной — это уж она так умеет, словно у нее еще одна пара глаз, на затылке.
— Письмо от твоей подружки?
— От какой подружки?
— От какой подружки? — Я слышу, как шипят яйца, которые она выливает на сковородку. — От той девчонки, которой ты хороводишься, — говорит она. Верно, думаю, видела меня где-то с Ингрид, но тут она говорит: — От девчонки, которая прислала тебе поздравительную открытку в твой день рождения и подарила тебе портсигар.
— О, эта... Так это было несколько месяцев назад.
— А теперь ты что же — больше с ней не встречаешься?
Кто ее знает, что она могла пронюхать. У нашей Старушенции не сразу-то разберешь, с ней легко попасть впросак.
— Да так, время от времени. Мы с ней, в общем-то, дружим.
— Так чего ты тогда виляешь? — говорит она. — Ты что, стыдишься ее или как?
Она оборачивается ко мне, и я опускаю глаза в тарелку с кукурузными хлопьями.
— Просто я не хочу, чтобы ты вообразила невесть что.
Она снова отворачивается и поливает яичницу растопленным салом.
— Что такое я могу вообразить?
— Ну, что это серьезно и прочую муру.
Она покачивает головой.
— Понять не могу, что такое творится с молодежью нынче! Сами не знают, чего им надо. Все хотят только позабавиться — сегодня с одной, завтра с другой. Когда я была молодая, у нас парни либо ухаживали за девушкой всерьез, либо оставляли ее в покое.
Она снимает сковороду с плиты и широким кухонным ножом раскладывает куски яичницы по тарелкам: одно яйцо Джимми, одно мне. Потом дает нам еще по куску бекона, ставит сковороду обратно на плиту и выключает газ. Берет свою чашку и принимается пить чай, поглядывая, как мы с Джимми уплетаем яичницу.
— Теперь все по-другому, — говорю я, — времена меняются. Знаешь, как теперь говорят: нужно перебеситься до брака, чтобы потом не потянуло.
