Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
Однако каждый склонен видеть то, что ему хочется видеть. И Дзидра углядела в Дашином стремлении оттолкнуться от мужских взоров стремление их к себе притянуть. Уже на перроне она страдала за Иманта… Он сам, казалось, никакой опасности не замечал, но ведь матери тревожатся за сыновей гораздо острее, нежели сами сыновья за себя… И нежели – что греха таить? – они тревожатся за матерей.
Георгий Георгиевич, голос, манеры и облик которого умели все деликатно и без конфликтов расставлять по местам, произнес:
– Поздравляю вас, милейшие!
Слово «милейшие» на этот раз прозвучало, как «милые». Елчанинов еще дважды или трижды повторил свое поздравление. Мужчины, что при виде Даши будто хватались за невидимый внутренний стоп-кран и опускали чемоданы на платформу, не понимали, с чем именно Георгий Георгиевич поздравлял, но фраза его объединила Иманта с Дашей и постепенно оттолкнула непрошеных.
Георгий Георгиевич поцеловал Даше руку не мимоходом, а с уважительной ритуальностью.
– И я поздравляю, – присоединилась к нему Дзидра.
– Спасибо, мама, – сказал Имант и, пригнувшись, как бы на треть «сократив» себя, поцеловал ее в щеку.
Даша поцеловала свекровь в то же место той же щеки.
Все невпопад и растерянно присоединялись друг к другу… Самостоятельно и независимо существовали лишь любовь Иманта к Даше и Дзидры к Иманту.
Сестра же моя, как показалось Дзидре, предоставила ее сыну право и возможность перед собою благоговеть.
Вещей было много: Даша в Латвию не приехала, а переехала.
Имант сосредоточился на том, чтобы она не притронулась ни к одному чемодану. Это отвлекало его внимание от матери и Георгия Георгиевича.
– Помню, как покойная супруга растерялась, бедная, при первой встрече с моей покойной матерью, у которой был весьма властный характер. – Елчанинов шутливо, но выразительно глянул на Дзидру. – Я из-за той давней напряженности, помнится, забыл поцеловать маму, хотя бесконечно ее почитал и любил.
«Имант не забыл… И на том спасибо!» – подумала Дзидра.
Даша успела привыкнуть, что мощная спина мужа ограждала ее от любых тяжестей, и в том числе чемоданных. К этому привыкают охотно и быстро… Она не стала делать вид, что старается оказать ему посильную помощь, которая Иманту была не нужна.
«Пусть она взваливает на него только эти тяжести!» – молитвенно произнесла про себя Дзидра.
В доме Алдонисов, на побережье, Георгий Георгиевич преподнес новобрачным бронзовые подсвечники. Они были фамильными, но не потускнели от времени, а, потемнев, словно насупившись, обрели задумчивость и таинственность. Подсвечники, как и все, что было связано с родом Елчаниновых, принадлежали вечности. Два подсвечника должны были символизировать вечность уз, скрепивших две жизни.
Дзидра не хотела выражать радости по поводу бракосочетания сына, поскольку никогда не выражала того, чего не испытывала. И подарка молодым не преподнесла.
Но подарком выглядел ужин. Даша взирала на стол, как на выставку экспонатов, подчас ей незнакомых. Самыми редкими из них были разнообразнейшие блюда из даров моря. При всей своей нарочитой неженственности кулинаркой Дзидра была отменной – и этим напоминала, что все же к прекрасному полу принадлежит.
Окна на соседней даче Эмилии не светились, а полыхали: Алдонисы, но прежде всего Георгий Георгиевич, должны были заметить, что Эмилия дома и ее следует пригласить.
– Я схожу за тетей Эмилией, – предложил Имант.
Губы Дзидры сковались знаком вопроса.
– Этого не следует делать, – с твердостью произнес Елчанинов.
Он все совершал по-дворянски определенно: спасал, отстаивал то, во что верил, приближал к себе или отторгал от себя.
– Почему не следует? – спокойно удивился Имант. Он все осмыслял без паники. И никогда не удивлялся навзрыд.
Дзидра не расковала губ: она не могла объяснять фразу Георгия Георгиевича ложью. А он вообще не умел хитрить.
– Есть слова и поступки, которых я не прощаю. Даже женщинам.
«Даже любимым женщинам?» – хотел спросить Имант. Но удержался.
– Это касается только меня. Когда я был юнкером, еще в восемнадцатом году… меня спрятала от ЧК и спасла еврейская семья. Эмилия же не любит евреев. Как можно не любить целый народ? И такой народ?! – Не глядя на Дашу, чтобы она не приняла что-либо на свой счет, Георгий Георгиевич подвел итог: – Есть взгляды, которые определяют не поверхностный, а истинный облик человека. Вы меня понимаете?
Даша, не успев еще приступить к еде, хотела выразить благодарность хозяйке дома. Но, услышав Георгия Георгиевича, о своем намерении позабыла. И бутылка шампанского, выстрелив в потолок, не заставила ее вздрогнуть.
– В каком городе… это произошло? – запинаясь, что актрисам несвойственно, спросила сестра.
– Вы про историю с еврейской семьей? И про мою юнкерскую пору?
– Да… Я бы хотела узнать, если можно…
Дзидра полоснула Дашу протестующим взглядом: нашла время для выяснений!
Пена бесцельно вытекала из бутылки на скатерть.
Шампанское и бокалы для Иманта не существовали, поскольку стол и пиршество не существовали в тот миг для Даши.
– Это было в Киеве, – ответил Георгий Георгиевич. – Но так давно, что не стоит отвлекаться от главной цели…
– И отец семьи не дожил до рождения сына?
– Не дожил.
– Его расстреляли?
– Расстреляли. Откуда вы знаете?
– Это была семья Абрамовичей?
– Откуда вы…
Потрясенный Георгий Георгиевич уже не призывал начинать ужин.
– Можно я позвоню? – спросила у Дзидры Даша.
– Звони! – поспешил разрешить Имант, понимая, что мать способна на резкость: ее хлебосольный подарок оказывался как бы незамеченным. Он взял в руки телефонный аппарат, сняв его с тумбочки, и держал в руках, чтобы Даше не доставалось и столь малой тяжести. Он протянул ей лишь трубку.
Даша набрала код Москвы и номер нашего домашнего телефона. Тогда наша семья разорвалась лишь на две части, а не на три: переселения в Иерусалим и Нью-Йорк были еще впереди, предстояли.
Подошла мама:
– Вы с Имантом благополучно доехали? Слава Богу!
– Абрам Абрамович у нас? – не сообщая подробностей о своем путешествии, спросила сестра.
Где же еще мог находиться вечером Еврейский Анекдот, как не у нас дома, как не возле мамы?
– Абрам Абрамович… Такое произошло! Вы не представляете…
– Что произошло? – забеспокоился он.
«Что-то случилось?!» – мгновенно отреагировал рядом мамин голос.
– Не волнуйтесь… Но просто трудно себе представить! Я встретила… – продолжала не по-актерски запинаться сестра. – Вы поверьте, представьте: я встретила… того человека…
«Что она говорит?» – опять подключилась мама.
– Кажется, я встретила… того самого юнкера. Бывшего юнкера…
– Какого юнкера?
– Которого, Абрам Абрамович, спасла ваша семья.
– Что ты говоришь? Это немыслимо!
«Что она говорит?» – допытывалась мама.
– Это мыслимо, Абрам Абрамович. Мыслимо!
– Как его фамилия?
Даша повернулась к Георгию Георгиевичу:
– Он спрашивает… как фамилия.
– Елчанинов.
Сестра повторила в трубку.
– И он может сейчас подойти?
Даша протянула трубку Георгию Георгиевичу.
– Слушаю вас.
– Не представляю себе! Все может быть, но не это… Вы скрывались в нашей квартире? На Привокзальной улице, девять?..
Всегда изысканно бледное лицо Георгия Георгиевича стало еще белее.
Телефонный разговор был негромким, но внутренне все раскалялся. В отличие от ужина, который почти остыл… Замаскированный подарок Дзидры утрачивал свою ценность. Но она, не улавливая до конца сюжетной коллизии, поняла наконец, что не вправе предъявлять и даже ощущать какой-либо претензии.
– Вы скрывались у моих родителей? – повторил Абрам Абрамович.
– Да, скрывался. Вернее, спасался… Именно там. А вы…
– Меня тогда еще не было.
– Вы родились… сиротой? – Помолчав, Елчанинов добавил: – Из-за меня?
– Но родился!
– Бог пожелал, чтобы я дожил до этого дня. И этого часа. Чтобы мог вымолить прощение у вас и у вашей матери…
– Она давно уже… вместе с отцом.
– А у вас найдутся силы простить… за себя и за них?
– Обвинять неповинного? Это я испытал на себе, еще не родившись. За что же прощать? Совсем другое невообразимо… Как могло случиться такое небывалое совпадение? Мы с вами разговариваем по телефону!
Окна на соседней даче по-прежнему не светились, а полыхали. Но безответно.
«Нет, не только астма удерживала Георгия Георгиевича от «законного брака». Что-то он ощущал, что-то предвидел», – неожиданно подумала Дзидра, понимая, что происходит нечто чрезвычайное и что обижаться за остывший ужин глупо, бессмысленно…
