Admin - i 1cdedbafc07995a6
С пола не видно, что они так пристально разглядывают, поэтому я протягиваю Арту руку:
-- Помоги встать.
Тот хватает меня за запястье и рывком поднимает на ноги. В голове что-то с чмоканьем отрывается и растекается по затылку вязкой горячей массой. Нащупываю в кармане "Пенталгин" и сразу проглатываю две таблетки.
Видя мое состояние, Арт предлагает:
-- Давай помогу.
Он уже собирается нырнуть мне подмышку, но я останавливаю его:
-- Не надо. Я сам.
Неспешно, шаг за шагом, направляюсь к столу, у которого собрались друзья. Меня сдержанно приветствуют; отмечаю на себе сочувственные взгляды. Ничего, это терпимо. Нету жалости -- и то хорошо. Жалость -- самое низкое, самое оскорбительное и недостойное чувство на свете. Жалость унижает хуже безразличия, испытывать ее к калекам, неизлечимо больным или просто убогим -- все равно, что прилюдно констатировать сам факт их убожества. Жалость оказывает медвежью услугу, лишний раз напоминая человеку о его трагедии. Я никогда никого не жалею и не хочу, чтобы жалели меня. А еще я не хочу, чтобы жалели моего брата. Потому что от жалости до отвращения еще меньше, чем от любви до ненависти.
Поравнявшись с друзьями, я, наконец, могу видеть, что привлекло их внимание. В дальнем углу офиса, противоположном тому, откуда я с таким трудом выковыривал Женю ночью, стоит еще один стол, представляющий собой столешницу, установленную на опорное основание из двух тумб с выдвижными ящиками. Боковые просветы стола закрыты одеялами спальника, наброшенными сверху. Получилось что-то вроде халабуды, которые мы с братом не раз строили в детстве. Внутри халабуды кто-то есть -- это чувствуется по шевелению матерчатых стенок.
-- Он там? -- задаю вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.
Мне отвечает Михась:
-- Да. Как только начало светать, он встал, забрал спальник и устроился под столом.
-- Почему сразу меня не разбудили?
-- Хотели дать тебе чуть-чуть отдохнуть. Он же никого не трогал, построил себе домик и залез туда. Потом уснул, мы слышали, как он храпит. А пять мину назад проснулся и давай тебя звать.
Звучит ужасно. Как будто мы говорим о каком-то диковинном домашнем зверьке.
-- А сейчас чего не зовет?
-- Ну, мы сказали, что ты подойдешь... -- тут Михась запинается, неуверенно глядя на меня: -- Ты же подойдешь?
-- Ебанутый вопрос -- конечно, подойду.
Неожиданно я понимаю, что боюсь. Боюсь узнать, что ждет меня за стенкой этой халабуды. Или кто...
Поколебавшись секунду, делаю первый неуверенный шаг.
09:25
-- Женя? Ты тут?
-- Да, тут.
Голос, вроде бы, нормальный. Обычный. Немного приглушенный матерчатой перегородкой, но я узнаю его.
У меня чуть отлегает от сердца.
-- Можно я приподниму одеяло?
-- Нет, нельзя.
Следует подкатываться аккуратно, неспешными волнами.
-- Могу я узнать, почему?
-- Свет режет мне глаза.
Можно было догадаться. Я ведь помню, как он шарахался от луча фонаря.
-- Хорошо. Тогда разреши мне залезть к тебе.
Пауза. Он напряженно размышляет. Потом:
-- Максим... я ведь нормальный.
-- Я знаю. Я это знаю. Можно мне войти?
Вместо ответа одеяло чуть приподнимается, как бы приглашая меня пролезть в образовавшуюся щель над полом.
Опустившись на четвереньки, я залезаю в нашу первую халабуду, построенную спустя семнадцать лет после возведения последней.
09:30
Внутри жарко и душно, и я не сразу понимаю, что причиной тому сам Женя. Брат источает тепло, как батарея. Чуть позже я узнаю, что его нормальная температура тела теперь равна сорока градусам, пульс в покое превышает сто ударов, частота дыхания как минимум вдвое больше обычной. И этот новый запах его кожи -- резкий, отталкивающий.
"Запах вируса..."
Однако сам Женя выглядит куда лучше, чем ночью. В полумраке халабуды я все же могу разглядеть его черты. Он все еще очень худ, но уже не напоминает постояльца концлагеря. Костлявое, иссушенное лицо снова округлилось, кожа набрала влаги и посвежела, с губ сошла лихорадка, а глазам вернулась ясность. А еще в них поселился блеск, которого доселе там не было. Так блестят глаза наркоманов или безумцев. Если бы не этот блеск, его облик почти ничем не отличался бы от привычного.
-- Как себя чувствуешь?
Женя смотрит на меня настороженно, словно ожидает, когда же я, наконец, оттолкну его и с воплями ужаса брошусь вон из халабуды. Поняв, что делать этого я не собираюсь, осторожно отвечает:
-- Хорошо. Даже очень.
-- Вот как? И ты совсем не помнишь, что было ночью?
-- Почти ничего. Я помню, что говорил с тобой. Кричал и куда-то бегал...
-- Бегал? Ну... можно и так сказать. А как вообще состояние? Что-нибудь болит?
Женя отчаянно мотает головой:
-- Я же говорю, чувствую себя отлично! Ничего не болит, сил хоть отбавляй. А еще я пиздец, ну просто пиздец как хочу жрать!
Немного ошарашенный таким заявлением, я не сразу нахожу что ответить.
-- Ну, пожрать у нас найдется. Но сначала тебе придется выйти отсюда.
-- Ну-у, не хочу, -- в голосе брата капризный ребенок. -- Принеси мне еду сюда!
-- Нет, так не пойдет. Мы же не сможем таскать тебя повсюду в твоей халабуде, как в паланкине.
-- Но свет режет мне глаза, сильно режет! Ничего не вижу, все слезится, двоится. И как-то... шумит.
-- Шумит?
-- Ну, да. В голове. Это, наверное, из-за лекарства?
Возможно. Но я, почему-то, склоняюсь к другой точке зрения. И она вряд ли понравится Жене.
-- Вполне вероятно, -- уклончиво отвечаю я. -- Но тебе надо привыкать к своему новому состоянию. Если не хочешь провести здесь остаток жизни, придется перебороть свою светобоязнь.
С полминуты Женя размышляет над моими словами.
-- Хорошо, Максим. Давай попробуем.
Его лицо вдруг озаряет улыбка:
-- О господи, черт, я так рад, что остался жив! Спасибо тебе! Спасибо! Я перед тобой в долгу!
Его приподнятое настроение делает мое, и без того мрачное, еще мрачнее. Не слишком ли он спешит с благодарностями?
В ответ я только сдержанно киваю:
-- Забей, все нормально. Пошли
09:38
Женя зажмуривается, и я вывожу его из халабуды за ручку, точно маленького. Вано, Арт, Михась и Витос наблюдают за нами у окна, затаив дыхание.
Я поворачиваю Женю лицом к ним.
-- Ладно. Открывай глаза.
Под черной, всклокоченной, точно у отряхнувшегося от воды шпица, шевелюрой вспыхивают два блестящих глаза.
-- Бля! -- Женя прикрывает лицо ладонью и отворачивается. -- Там как будто прожектор!
-- Это всего лишь окно. И дневной свет. Кстати, на улице довольно пасмурно. Что же с тобой будет, когда мы выйдем из помещения.
-- Не знаю. Значит, не выйдем! -- в голос брата опять вернулся капризный ребенок. -- Мне больно! В ушах шумит...
Ловлю на себе встревоженный взгляд Михася. Я знаю, что означает этот взгляд, и мои подозрения только крепнут.
-- Щас, погодите! -- Арт бросается к одной из сумок, принесенных нами из машины.
Покопавшись в ней с минуту, он извлекает солнцезащитные очки с круглыми зеркальными стеклами.
-- На вот, одень, будет полегче.
Он передает очки мне, поглядывая на Женю так, словно даст деру, стоит тому громко пукнуть.
Брат надевает очки и издает возглас облегчения.
-- О-о-о, так гораздо лучше. Спасибо, Арт.
-- Да... не за что, Базилио.
Друзья встречают Женю улыбками и ободряющими подшучиваниями, однако от меня не ускользает тот факт, с какой внутренней, почти неуловимой неприязнью они пожимают его руку. Так в "Филадельфии" Джо Миллер пожимал руку Эндрю Бэкета, узнав, что у того СПИД.
-- Витос, Арт, организуйте на стол, -- говорю я. -- Джону надо подкрепиться. Видите, каким голодными глазами он смотрит на Ваню?
Шутка удалась -- помещение офиса взрывается смехом. Однако шутка несла в себе двоякий смысл, и его разглядели все присутствующие. В адрес брата уже летят недоверчивые взгляды. Пожалуй, впредь стоит следить за языком.
09:45
Мы усаживаем Женю за стол, на который подается быстрый завтрак. Хлеб, колбаса, сыр, шпроты, килька в томате, свежие огурцы и помидоры, на десерт фрукты и плитка шоколада. Из напитков кола и минералка "Нарзан" в стекле.
Женя долго смотрит на еду, шевелит носом, как будто принюхиваясь. Потом набрасывается на колбасу и шпроты, полностью игнорируя хлеб и овощи. Когда я все-таки предлагаю ему закусить огурцом (помидоры он никогда не любил), он сначала отказывается, но потом все-таки предпринимает робкую попытку откусить кусочек. И тут же выплевывает.
-- Фу, бля! Они прокисли, что ли? Такая гадость!
Теперь уже тревожными взглядами обмениваются все, за исключением Жени. Кажется, он совершенно не замечает своего странного поведения.
Когда с мясными и рыбными блюдами покончено, Женя пробует откусить яблоко, но эффект тот же, что и с огурцом. Он выплевывает его, брезгливо фыркая.
