Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
Но обращаясь мысленно к сегодняшней действительности, одно только находила Тамара ужасно для себя неприятным, — это то, что Ефимыч угадал в ней еврейку. Обстоятельство само по себе совершенно пустое, но неприятно оно было тем, в особенности, что подавало ей повод тревожиться за будущие отношения к ней деревенских детей, а главное, их родителей. Ах, этот Ефимыч противный!.. И нужно же было!.. Пойдут теперь «жидовка» да «жидовка»!..
И что это, в самом деле, за печать такая на их племени! Ничем ее не изгладишь!.. Уж кажется, в ее лице так мало этих резких, типично еврейских черт и особенностей, — сами евреи не раз, бывало, при ней высказывались об этом, иные даже удивлялись «такой странности», а другие сожалели, что в ней, «в отпрыске корня Давидова», на их взгляд, совсем ничего нет «нашего», и за глаза не без ехидства называли ее за это «венским продуктом», желая набросить такою кличкой сомнительную тень на самую чистоту еврейского ее происхождения. Разные жидовочки-сверстницы еще в гимназии дразнили ее из зависти этими самыми словами, что в детстве нередко до слез оскорбляло и огорчало Тамару, заставляя се еще более сторониться от своих маленьких соплеменниц. И вот, поди ж ты! — для «своих» она — «венский продукт», а здесь — простой солдат сразу узнает в ней еврейку.
Происхождения своего стыдиться, конечно, нечего, да она и не стыдится, — она не виновата, что в ней течет семитическая кровь, — но тут досадно другое. Этот старый болтун уж наверное не утерпит, чтобы не разблаговестить по всему селу, что наша-де новая учительница «из жидов», и сделает это даже без всякого злого намерения, а так по тому же наивному добродушию, с каким он давеча задал и самый вопрос свой Тамаре. А между тем, молва с его слов пойдет все дальше да дальше, и не трудно предвидеть, что последствием се на первых же порах явится у крестьян невольное предубеждение против учительницы и недоверие к ней, как «жидовке», которое естественным образом перейдет от родителей к детям, будущим ее ученикам и воспитанникам, а это уже совсем плохо, потому что сразу может поставить их в ненадлежащее к ней отношение. — Вот что прискорбно. Там поди еще, жди, пока-то отцы и дети разубедятся в своем предубеждении. Да и сколько нравственных усилий, сколько осторожности и такта придется приложить к делу, чтобы восстановить между собой и ими доброе доверие и хорошие, простые отношения! Да и вопрос еще, — удастся ли это вполне, несмотря на все ее старания? — Можно скорее предполагать, что кое-какой осадок предубеждения все-таки останется в душе если не у всех, то у некоторых, и глядя на нее, они будут себе думать: «хороша-то хороша, и очень тобой мы довольны, а как-никак, все же ты из жидов выходишь, — значит, не наша», и будут от нее сторониться. Этого более всего опасалась Тамара, предчувствуя, что подобное положение в состоянии будет намного отравить ее существование в русской деревне. Раньше она и не думала об этом, ей и в голову не приходили такие опасения, — и вот один простодушный вопрос старого солдата вводит ее в сомнение и нарушает все ее радужные мечты о жизни в деревне и надежды на благотворность своей скромной деятельности, среди народа, который она успела так полюбить за время войны, в лице того же русского солдата, считая и самое себя так же «русской». Неужели же эта несчастная «печать жидовства» будет служить ей вечною помехою в жизни?!..
* * *На лесенке школьного крыльца послышался наконец Тамаре тяжелый топот чьих-то всходящих шагов, сопровождаемый кряхтеньем человека, очевидно, тащившего на себе какую-то тяжесть, которую, вслед за сим, он грузно сбросил с плеч на пол в сенях; затем певуче заскрипела отворявшаяся дверь из сеней, — и на пороге раздался в потемках добродушный голос Ефимыча:
— Ну, вот и я!.. Соскучились, чай!.. Сейчас свечку заправлю, светло будет. Староста вязанку хвороста отпустил! — продолжал он докладывать многодовольным тоном, словно бы ему и самому радостно было, что хлопоты его увенчались успехом. — Эво-на, какая вязанка! Я уж постарался — благо, своя рука владыка! — чтоб и на завтра нам хватило. А вот тоже от сотского сейчас сенничек вам принесут, — у них, вишь ты, залишний нашелся, — пущай-де, говорит, барышня поспит, пока свой справит, нам ни к чему. Важно?
— Спасибо, голубчик! — от души поблагодарила его Тамара.
— То-то, «спасибо»!.. Ты спасибо-то вон кому, — Богу, значит, говори, да добрым людям, а мне что! — Я должность свою справляю… Вот, сожди малость, сейчас к батьке за самоваром сбегаю.
И невнятно ворча себе под нос, Ефимыч принялся шарить и копошиться над чем-то у себя на окне да на печке, после чего, спустя минутку, внес к Тамаре зажженную свечку, вставленную в горлышко пустой бутылки из-под пива.
— Ишь ты, лиминация какая! — похвалился он, высоко подняв в руке свой импровизированный подсвечник, и с основательным видом поставил его пока на окошко.
Через полчаса в комнате уже весело трещал и пощелкивал пылающий хворост в печке, и стоял между окнами крашеный «учительский» стол, на котором кипел и пыхтел поповский самовар, наполняя комнату горячим паром; и лежали тут же тюрички с чаем й сахаром, связка бубликов, холодная курица да ветчина с колбасою, припасенные Тамарой на дорогу еще в Бабьегонске, и сама Тамара сидела уже не на лежанке, где Ефимыч прилаживал ей теперь постель, а на стуле, позаимствованном все там же Ефимычем у «батюшки». Расположение духа ее приняло менее грустное направление, и сам Ефимыч повеселел еще больше, быть может, от предвкушения предстоящего ему удовольствия попарить нутро чайком и спать сегодня у себя на давно не топленной печи в более теплой температуре.
Чтобы достать себе чистую наволочку и простыни, пришлось Тамаре распаковать чемодан, и тут, разбирая в нем свое добро, она с грустной усмешкой созналась сеое, что зря накупила в Петербурге перед отъездом много лишнего, бесполезного. — Ну, на что ей например, эти лайковые и шведские перчатки о шести пуговках, если здесь, в таком холоде, впору носить только вязаные варежки; на что этот красивый абажур при сальной свечке в пивной бутылке, эта изящная костяная разрезалка, хрустальная чернильница с бронзовою крышкой, баночка любимых духов, или эта пудра с лебяжьей пуховкой, — к чему все это, когда тут даже спать-то не на чем по- людски! Не лучше ли было приберечь лишнюю копейку, да купить на нее железную кровать с матрацем… А теперь жди, пока-то еще скопишь денег на такую роскошь!.. Но что же делать, — на то и промахи, чтоб была вперед наука.
Зато давно уже не пила она чаю с бубликами и мясными закусками с таким удовольствием и аппетитом, как сегодня, после целого дня, проведенного на свежем, сыром воздухе, в дороге. Назябшие, обветрившиеся щеки и уши ее разгорелись теперь, после двух стаканов чая, и пылали ярким алым румянцем. Да и сама она после этого почувствовала себя гораздо благосостоятельнее, живее, спокойнее нервами, и потому заметно повеселела и уже не с таким мрачным сомнением и недоверием смотрела на свое будущее. Даже самая комната эта показалась ей теперь более приветливой и удобной. — Ничего себе, стоит только немного почистить ее, вымыть пол да стекла, обтереть углы и стены, — и будет, пожалуй, совсем сносно, особенно, если удастся со временем кое- какую мебелишку поставить.
«Нет», думалось ей в эти минуты, «свет не без добрых людей. Найдутся они, без сомнения, и в Горелове. Да что ж, хоть этот отец Макарий, например, или даже этот Ефимыч, — в сущности говоря, ведь прекраснейшие люди. Да и сотский тоже, должно быть, хороший человек: и слора, вишь, не сказал, а сам еще охотно сенничек предложил, когда у него только соломы просили. Найдутся, верно, и другие хорошие, — стоит лишь пообжиться да приглядеться к ним поближе. А там, даст Бог, все хорошо пойдет, все наладится понемножку».
— Ну, барышня, спасибо, что остатки чайку старику пожертвовала, и на сахаре благодарствую, — поклонился ей солдат, прибирая со стола лишнее. — Вот, значит, я и побалуюсть малость у себя в келье, за твое здоровье. Люблю я этта чаек-то, когда угостят!.. А ты запри-ко-ся на крючок, дверь-то, — тут крючочек есть такой, — да и спи-себе с Богом! — прибавил он в тон наставительного совета. — Ишь ты, лежанка-то как нагрелась, — одна сласть!
Посидев еще немного после его ухода, Тамара почувствовала, как в согревшейся комнате ее все сильней и сильней начинает разбирать охота ко сну. Постель на лежанке, под чистым, свежим бельем и байковым одеялом, показалась ей и оригинальной, и даже привлекательной. На войне и не так еще спать приходилось, и ничего, спала же! — а тут и подавно спать будет. Испытывая здоровую физическую усталость и намного уже успокоенная нравственно, она не хотела ни о чем более думать сегодня, ни загадывать о будущем и, только ложась в постель, горячо помолилась Богу, с полною верой и надеждой предавая себя Его святой воле и прося устроить о ней и о всем на благо, «яко же сам Ты, Господи, веси!»
