Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
Наконец, Васютка разыскал и привел старика Ефимыча, немножко под хмельком и потому не совсем довольного, что его оторвали от приятной компании в трактире. Впрочем, увидев новую учительницу вместе с отцом Макарием, он перестал ворчать, сейчас подбодрился и браво, «по-николаевски», выпалил им свое «здравия желаю».
Старый «батюшка» начал было слегка журить его, что как же де можно так бросать без призора школу и пропадать невесть где столько времени, — хоть оы ключ оставлял ему, что ли, когда уходит! по тот только головой мотнул ему на это, как лошадь в хомуте, — не замай, мол! — и повернулся к девушке.
— С приездом честь имею проздравить!.. Вы наши наставники, мы ваши слуги, это я. значит, должон понимать… и со исем моим почтением… А батюшка это напрасно… потому я святым духом знать не мог и к месту тоже человек не пришитый. Верно! А ежели виноват, — виноват, одно слово!.. Прошу любить да жаловать… Уж извините, смерзлись, чай, без мёня-то? Ну, да ведь не ждали вас сегодня, потому как…
— Отворите, пожалуйста, — перебила его Тамара, предвидя, что если не напомнить ему об этом, так болтовне его и конца не будет.
— В секунт! — подхватил сторож, встрепенувшись по-военному. — Будьте покойны, сейчас отворим, и чемодашки ваши перенесем, и все что угодно, — в один секунт!.. Это мы живо… А вы, барышня, никак, из жидов будете? — с добродушным и. наивным удивлением спросил он вдруг, вглядываясь в черты лица Тамары.
Та несколько смутилась от этого, совершенно уже неожиданного и не совсем приятного ей вопроса; но не решаясь ответить ни «да», ни «нет», с принужденной улыбкой спросила его в свой черед, почему он так думает?
— А с лица быдто похоже показалось мне, я и подумал себе… Мы тоже, вишь ты, в Польше в этой самой долго стояли, в Аршаве, значит, — пояснил он, — так там уж чего-чего, а жидов — хоть пруд пруди! И так нам эти самые жиды примелькались, что вот и в гассее теперь кажиннаго, в какой он одеже ни будь, сейчас по лицу признаю… Верно!
— Ну, отворяй-ка, отворяй, брат, поскорее, нечем пустяки болтать-то! — внушительно понудил его батюшка. — Барышня, вишь, и то зазябла вся, а ты зря только мелевом мелешь!
— Зазябла? — предупредительно спохватился сторож. — Это ничего… Это мы мигом печку затопим! Вот только дровец-то где раздобыть, не знаю. К нам-то мужички еще не собрались доставить из лесу. Просил онамедни старосту, обещался распорядиться, ну, а только еще не привозили… Да ничего, как-нибудь и так согреемся!.. Пожалуйте! — обратился Ефимыч к Тамаре, отворив ей наконец дверь. — Сюда- сюда, налево, — тут вот и будет эта самая ваша фатёра, а направо — там классная.
Через темные сени вошла Тамара в небольшую прихожую, или кухню, с широкою русскою печью, откуда одностворчатая низковатая дверь вела в следующую комнату о двух окнах.
— Вот здесь, значит, я, а тут, значит, вы, — пояснил Ефимыч, указывая ей в дверях на оба смежные помещения.
Такое непосредственное соседство со сторожем, не всегда к тому же трезвым, показалось девушке не совсем удобным; но, очевидно, делать было нечего, приходилось мириться с тем, что есть, и тем более, если это помещение, по словам священника, считается еще, сравнительно с другими, чуть не роскошным. Учительская «фатера», однако, произвела на нее не очень-то приятное впечатление: тускло, голо, да и холодно, как в погребе; на стенах местами облупилась штукатурка, на окнах и по углам протянулась пыльная старая паутина, в воздухе отдает какою-то затхлостью нежилои каморы, которая давным-давно уже не проветривалась и не подметалась. Ни мебели, ни вообще из предметов домашней обстановки не было ровно ничего. Выхода особого тоже не оказалось, — приходится, значит, ходить через помещение сторожа.
— На чем же я спать тут буду? — спросила Тамара, оглядывая вокруг всю комнату, с недоумевающим и несколько брезгливым выражением.
— А вот! — показал ей сторож, похлопывая ладонью по кирпичной и когда-то даже выбеленной лежанке;— коли-ежели истопить печку, тут пречудесно! И снизу припекает, и от стены дух идет, — первый сорт!.. Я то сам тоже на печи сплю, — лучше не надо!
Но у Тамары имелась при себе только одна подушка; тюфяка не было, да и при школе, говорит Ефимыч, такового не полагается.
— Это ничего! — утешал он девушку, — можно сенца либо соломки раздобыть, — это мы подстелем! И ежели что насчет стола или скамейки, так это тоже можно из классной захватить пока, — столу ничего с того не сделается. Это мы все можем и всем распорядимся.
Вещи Тамары были перенесены с крыльца в ее комнату, после чего отец Макарий счел своевременным откланяться ей, сказав на прощание, что не смеет долее стеснять ее собою, так как она, конечно, устала с дороги и наверное желает отдохнуть, а в случае если нужно будет самовар, или другое чю, так уж пожалуйста присылайте Ефимыча к нам, дочка отпустит все, что понадобится.
Старичок удалился, а за ним вприпрыжку побежал домой и Васютка, получив от Тамары за свои хлопоты целый пятак па гостинцы. Вслед за тем ушел и Ефимыч добывать для нее где-нибудь охапку дров или хвороста, да соломы на подстилку, а кстати купить для нее же в лавке сальную свечку.
В ожидании его возвращения, Тамара не раздеваясь присела на лежанку и, в раздумьи, тупо как-то и неподвижно уставилась глазами в тусклые окна своей, все более и более погружавшейся во мрак, комнаты.
На дворе, между тем, совсем уже стемнело; в оконцах изб, по ту сторону площади, замигали там и сям огоньки, уличные звуки дневной жизни мало-помалу затихли, — и в самой комнате установилась та мертвая тишина пустоты, при которой каждый случайный шорох, подпольный скребок мыши, или меткий треск половицы гораздо чутче улавливаются ухом, кажутся громче обыкновенного и, как-то невольно останавливая на себе внимание, заставляют настороженно к ним прислушиваться. Жуткое чувство одиночества впотьмах еще тоскливее, чем давеча на крылечке, охватило девушку; грустные мысли сами собою лезли в голову, и перспектива будущей жизни ее в этой школе стала представляться далеко не столь светлою, какою казалась ей еще сегодня утром. Полное одиночество — вот как теперь — и материальное, и нравственное; не с кем ни мыслью поделиться, ни душу отвести… Нужда, лишения, может быть, болезнь… Никакого-то близкого и чего-то своего у нее нет, — ничего, даже из числа самых необходимых вещей, — всем, значит, надо обзаводиться, а средств на это так мало… Да и когда-то еще, и где она успеет обзавестись всем, что нужно!.. To ли дело было в Украинске, в дедушкином доме, под крылышком у «бобе Сорре», которая ее так любила, так пестовала!.. Да, была там у нее когда-то своя уютная комнатка с окнами прямо в сад, под которыми росли кусты сирени; была своя любимая библиотечка, своя мягкая, пластическая постель под снежно-белым кисейным пологом… И как тепло и светло было в этой комнатке, как хорошо и беззаботно жилось в ней, и как ее все там любили!.. Кто-то теперь живет в ней, и что-то там делается?.. Вспоминают ли порою о ней, о «фейгеле-Тамаре», о «Тамаре-лебен», как звала ее, бывало, бабушка?.. Но что ж это? Неужели сожаление о прошлом? Неужели это оно незаметно закралось к ней в душу и вдруг такою щемящею болью заговорило в ее сердце;!. Господи, да что ж это с нею?! С чего это вдруг?.. Нет, нет, не надо!.. Не надо вспоминать об этом… Все это было когда-то, давно уже, и все минуло, прошло, как детский сон… Со всем этим раз навсегда уже покончено, — зачем же напрасно бередить старую рану!.. Лучше думать о чем другом, — о настоящем, о сегодняшнем… О чем-бишь она думала?.. Да, о том, что ничего-то у нее нет и что всем надо будет обзавестись. И точно: нет вот ни стола своего, ни стула, ни постели, не говоря уже о самоваре, о чашках, тарелках и прочей посуде, — а где все это достанешь в деревне, и чего все это будет стоить!.. А потом еще вот что: где и что она будет есть, и кто станет готовить ей пищу? Кто стирать белье? Неужели все тот же Ефимыч?.. Кабы вот у священника, что ли, можно было столоваться… Хорошо, если там согласятся принять ее на хлеба за плату, а если нет, тогда как? Искать по крестьянам — не возьмется ли кто из них, или же брать обед из трактира? Но последнее, вероятно, будет ей не по карману… Не надо забывать, что отныне ей предстоит жить всего лишь на пятнадцать рублей в месяц, удовлетворяя из этого скудного жалованья, как знаешь, все свои житейские нужды и потребности.
В первый раз еще такие насущные и чисто практические вопросы нужды и жизни встали пред Тамарой, во всей своей наготе и неотразимости, и она невольно терялась пока пред их разрешением, сама еще не зная, как и что это будет завтра. На войне было куда лучше и легче! Там хотя и много было трудов и лишении, но зато не приходилось самой заботиться ни о куске хлеба, ни о ночлеге, ни об остальных всех нуждах, — там за них, за сестер, заботились об этом другие, уполномоченные «Красного Креста», а здесь теперь все сама обо всем подумай и сама все себе сделай, — за всякую работу другим ведь не накланяешься и не наплатишься. — ни поклонов, ни денег не хватит! Но, впрочем, что ж! Это ее не особенно еще пугает: живут же другие учительницы, да еще — вон сказывают — много хуже, чем ей здесь приходится. Чем же она лучше их? Назвался груздем, говорит пословица, полезай в кузов! — Даст Бог, проживет и она как-нибудь, пока есть молодость да силы. Энергии пока, слава Богу, не занимать-стать, да и характер, и сила воли найдутся. В этом отношении она, как видно, вышла в своего покойного отца: тому не раз уж как ведь плохо приходилось в жизни! совсем прогорал человек, а все же духом не падал, — и каждый раз одна только собственная своя энергия спасала!.. О, да, это был настоящий боец жизни, думалось Тамаре, — боец до конца, пока смерть не сразила… И будь он жив, — как знать! — ей сдается, ей чувствуется, ей верится, что он не отнесся бы к ней, к своей Тамаре, так бессердечно и беспощадно, как другие, за то, что она поступила так, а не иначе, в силу своего глубокого внутреннего убеждения. Недаром же евреи всегда называли его вольнодумцем!.. Но дедушка? Неужели он, этот умный, добрый, сердечный дедушка не в состоянии понять и простить ее?.. Правда, она много причинила ему горя, но все же она ведь родная ему, самая близкая, единственная родная теперь на свете, — и неужели же он, в самом деле, способен искренно ненавидеть и проклинать ее?!.. О, чего бы она не дала, чем бы не пожертвовала, чтобы видеть и обнять его христианином, настолько же убежденным и искренним, насколько теперь он убежденный еврей!.. Дедушка наверное полюбил бы тогда Атурина, благословил бы их, и все жили бы вместе и все были бы счастливы… Сколько добра можно бы было делать!.. Однако, что ж это? Блуждающие мысли ее опять незаметно возвращаются к прошлому, к родному гнезду, к дорогим ей лицам. — Опять она ловит себя на этом. Да что с нею сегодня делается?!. А, всему этому одна причина: ее одиночество… Да, одиночество, — это так понятно. Скорей бы что ли за дело приниматься, отдаться ему всею душой, всеми помыслами, всей, всей, как есть, уйти в него, в это дело, встряхнуться нравственно, — и всю эту блажь как рукою снимет!.. Борьба? — Что ж, будем бороться и с голодом, и с холодом, если уж судьба такая! Стало быть, для чего-нибудь это так нужно.
