Мануэль Монтальбан - Пианист
– Осел.
– Болван.
Оскорбления, которыми осыпают его женщины, вызывают на круглом лице Шуберта сладостную улыбку.
– Вы, голубушки, стареете. Еще немного, вам стукнет сорок, и вы обнаружите, что лучшие годы жизни потратили на поиски работы и старания не потерять то, что имеете. И что тем, кто пришел после вас, – еще хуже. В Женералитате – сторонники Конвергенции,[5] в аюнтамьенто – социалисты и коммунисты. И впереди – безработица или ничтожная работа, созерцательное существование в полузаброшенных загородных домах, если вы, конечно, из семьи, которая имеет свой полузаброшенный загородный дом.
– Ты сегодня не в духе. К чему ты клонишь?
Шуберт рукой отвел обвинение Луисы.
– Что поделаешь. Весна на дворе, мне стукнуло тридцать семь, и я обнаружил, что ничего уже не добьюсь.
– Я же сказала, нас ждет веселенькая ночка.
– И это говоришь ты, который крутится в самой гуще и успел ухватить все, что мог.
– Крохи с барского стола. Хорошие места расхватали другие, к тому же я выбрал не ту партию. Вышел из ОСПК, чтобы стать революционером-боевиком, а потом ушел и от них. Был вне партий. Хорошо, что вовремя понял: надо идти в социалисты. Социал-демократия – это не просто политическая доктрина. Это кодекс жизни. Мы все в глубине души социал-демократы. И живем по-социалдемократически. Живем, терпеливо ожидая каждый день своей очереди в ванную комнату по утрам и плотских радостей по ночам, а людям норовим вбить в голову тезис о малом зле. Пусть тебе лучше повысят налоги, но зато отнимут всякую возможность стать Рокфеллером. А если что не так – за нас думает начальник. Вентура, а ты что скажешь? Я всегда равнялся на тебя. Сначала в ОСПК, а потом в КПИ. Ваше слово, маэстро.
– Я всего-навсего нерадивый переводчик.
– А теперь этот заныл. Не видать нам сегодня покоя. Пойдем без них, пусть они остаются. И сострадают друг другу.
Однако Ирене не собиралась оставлять мужчин одних.
– Скажи мне, что с тобой, какая муха тебя укусила?
– Просто посмотрел в зеркало и увидел себя трезво. Поеду-ка я в Венесуэлу, сколачивать состояние.
– Каким образом?
– Сперва надо туда добраться. А потом увидим. Открою фабрику по производству каталонской колбасы. Я полагаю, там немало каталонцев-эмигрантов. Завтра же пойду в Женералитат, попрошу аудиенцию у Пужоля и предложу ему план идеологической экспансии на базе производства каталонской колбасы. Кстати о колбасе. Вы ужинали?
Услышав утвердительный ответ, Шуберт идет к холодильнику, открывает его и декламирует:
– «Одиночеством к людям гонимый, прихожу к одиночеству снова».[6] Хотя бы кусочек колбасы. Ну, оиологиня, теперь поняла? Я же говорил, давай перекусим, у этой парочки вечный пост.
– Только о еде и думаешь.
– Есть яйца. Можешь сделать омлет.
– В этот дом культурные веяния еще не проникли. Спорю на что угодно, вы понятия не имеете, чей «Арсак».[7]
Смирившись, Шуберт достал из холодильника яйца и пошел к плите. Ирене ждала, кто продолжит разговор, а Луиса старалась заняться чем угодно, лишь бы не разговаривать. Вентура собрал страницы и понес к себе в комнату. Сначала он сунул их в ящик тумбочки, потом под подушку, но, собравшись с мыслями, достал и запихнул под матрас, а сам сел на постель, как раз на то место, где под матрасом покоились плоды его двухнедельных трудов. Если я умру, не закончив перевод, пусть меня похоронят вместе с рукописью. Нет, пусть лучше Луиса ее найдет. Все вверх дном перевернут, будут искать мой труд, и, только когда меня похоронят, странички объявятся, как посмертное послание моего таланта. „С детских лет меня смущало одно место из «Макбета». Вот оно: стук в дверь, который раздается после убийства Дункана, вызывал у меня чувство, которого я никак не мог объяснить. Стук звучал необычайно торжественно и повергал убийцу в неописуемый ужас. Прошли годы, но я так и не постиг, почему стук в дверь производил на меня такое впечатление».
– Что ты делаешь тут в потемках?
– Отдыхаю от Шуберта.
– До чего он нудный. Но в данный момент он занят омлетом. Если хочешь, можем никуда не ходить.
– Тебе хочется поговорить с Фисасом.
– Я могу поговорить с ним завтра или еще когда-нибудь.
– Не волнуйся так. До чего же на вас всех подействовало возвращение Фисаса. И больше всех возбудился Шуберт. Давно он не играл своей роли с таким подъемом, Фисас возвратился vincitore.[8]
– Он всегда был победителем.
– Были времена, когда нам претили победители.
– Были времена, когда я верила в воскрешение плоти и отпущение грехов.
– Да, были времена…
– Брось грустить, пожалуйста. Я могу повидаться с Фисасом когда угодно. Хочешь, не пойдем никуда и спокойно посидим дома.
Наверное, в ее глазах, которых он не видел, был вызов, потому что в голосе он прозвучал.
– Но ты со всеми уже договорилась.
– Да.
Луиса покорно вздыхает и садится с ним рядом и, сама того не зная, рядом со спрятанными под матрасом страничками.
– Что делает Ирене?
– Ничего.
– Посмотришь на нее – дура дурой.
– То-то вы все за ней ухлестывали в университете.
– Она была из немногих эмансипированных, которые исповедовали свободную любовь и применяли свое кредо на практике. Но, похоже, выдохлась.
– Зануда Шуберт вымотает кого угодно.
Слышно было, как сбивают яйца, как всхлипывает на сковороде масло, как яйца зашипели на раскаленной сковороде и как Шуберт переворачивает омлет, подзадоривая себя.
– А помидорчика нет? Хочу хлеб с помидором.
– Консервированные, – крикнула Луиса, не вставая с кровати.
– Хлеб с консервированным помидором? Чарнегос[9] вы, а не приличные люди.
– Когда он берется острить, становится невыносимым.
– Останемся здесь. Как будто спрятались от всех. Сейчас они начнут нас искать.
Луиса смеется и обнимает его. Мягкое теплое тело прижимается к нему, и желание поднимается пружиной. Он приникает губами к волосам женщины, а она целует его в губы влажным поцелуем.
– Хочешь? Прямо сейчас? Здесь?
– Почему не спросишь: можешь – прямо сейчас, здесь?
– Можешь – прямо сейчас, здесь?
– Того гляди, войдет этот псих.
– Пусть это его беспокоит.
– И меня – тоже. Беспокоит и сковывает.
– Значит – нет?
Он ответил «нет» одними глазами, и Луиса даже в полной темноте поняла его и выскользнула из объятий как раз вовремя, потому что тело его уже теряло жар, оно уже было и не было в этой комнате, которая с каждой секундой становилась все более враждебной. Голос Шуберта пришел на помощь.
– Куда вы запропастились? Может, глупостями занимаетесь?
Они вышли на кухню, держась за руки.
– Ирене, ты видишь то, что вижу я? Погляди на эту парочку. Они там занимались глупостями, до сих пор еще размякшие. В их-то годы! Просто извращенцы, вроде тех, что готовы заниматься любовью в лифтах, на похоронах и в африканских саваннах под взглядами всевидящих жирафов.
Ирене, надев очки, читала странички, которые достала из сумки.
– Чем ты занимаешься?
– Проверяю контрольные работы. Осталось еще шестьдесят две штуки.
– Ну вот, я наелся, теперь самое время выходить. Как вы смотрите на то, чтобы совершить инспекционную прогулку по Рамблас и опрокинуть по рюмочке в «Боадос»?
– Что ты имеешь в виду под инспекционной прогулкой по Рамблас?
– Начнем с американской закусочной, которую открыли на Каналетас. Там можно поразмышлять о вырождении кулинарного искусства вследствие имперского проникновения Соединенных Штатов в тонкую область гастрономии. А рядом толкучка-продажа наркотиков, на том самом месте, где прежде толпились болельщики, и мы сможем с горечью отметить, что барселонский футбольный клуб потерял свое неповторимое лицо, а ведь когда-то он был легендарным авангардом борющейся Каталонии. Потом мы пройдем мимо кинотеатра «Капитоль», нашего старого доброго «Кан-Пистола», где нынче показывают всякое порнографическое и псевдопорнографическое дерьмо, и посетуем на разлагающее действие массовой культуры и поголовную неосведомленность в области сексуальных проблем. Затем наступит черед перестроенного бара «Мокко» – обязательная остановка на нашем via crucis,[10] – и мы поймем, что натворили со старыми добрыми заведениями: переделали на современный лад, и в результате аптеки смахивают на кафетерии, а кафетерии – на аптеки… Ну что, продолжать? Прогулка по Рамблас даст космическое видение проблем, и если мы дойдем до самого моря, то, уверяю вас, увидим и здание, похожее на летающую тарелку Планетарного социалистического интернационала, в порту, если повезет, наткнемся на веселых ребят из Военно-морского флота США и получим еще одно доказательство, что мы всего лишь провинция великой империи, не более. А если сегодня полнолуние, то поглядим на гнилые воды порта, гнилые – очень многозначащее определение. В иные времена от такого перечня в наших жилах забродила бы кровь революции, а теперь – разве что винцо насмешки.
