Свободин А.П. - ФЕНОМЕН СМОКТУНОВСКОГО
Смоктуновский играет самое трудное — блестящий ум.
Играть страсть, скажем, страсть Отелло или Ромео, трудно. Трудно играть стремительное действие, внезапные превратности судьбы. Но еще труднее играть ум. Ведь это же статично, внешне бездейственно.
Он просто смотрит. Он думает. Он говорит медленно, растягивая слова. Он не спеша перебирает тысячи фотографий научного эксперимента, почти не глядя, лениво, а на самом деле молниеносно, замечая все, что ему нужно, — такова культура его работы. Он обыденно произносит: "Я посчитал — это не термояд", — произносит так, как будто он не произвел величайшей сложности расчеты ядерных реакций, а просто умножил два на три.
Можно бесконечно анализировать игру Смоктуновского в этом фильме, и все-таки, как говорят кинематографисты, "за кадром" останется еще что-то.
Может быть, это "еще что-то" — ум артиста...
Илья Куликов, звезда теоретической физики, — скептик, даже иногда кажется циником. Он тоже, как и Геннадий, плывет по течению. Правда не оттого, что не способен глубоко задуматься, а как раз от обратного, оттого, что он все обдумал и решил для себя, что мир движется и без его энтузиазма. Он тоже не любит громких слов и лобовых призывов и хочет быть более независимым от общества, чем окружающие. Он, как и Геннадий, ревниво оберегает свою индивидуальность и так же как и он, честен и чуток до стеснительности.
Любопытна одна сцена. Эксперимент удался. В огромном физическом институте возникает шумное торжество. Молодые ученые (а физика — это наука молодых) бурно веселятся: кто танцует, кто поет, все бегут куда-то, по рельсам на тележке катят шумную компанию. И когда коридор опустел, последним идет Илья. Он ведь скептик, ему не пристало быть экспансивным, а в сущности, он по-детски застенчив. И, полагая, что его никто не видит, он идет танцующей походкой шаловливого мальчишки. Он радуется со всеми, только он не любит выставлять напоказ свою радость. Он не хочет сливаться с шумящей толпой, хочет сам по себе, отдельно. Он не любит "детского крика на лужайке", но, в сущности, любит людей...
Характер сложный, очень современный. Смоктуновский нашел множество новых и разнообразных средств для его воплощения. Мастерство актера стало увереннее.
Между фильмами "Високосный год" и "Девять дней одного года", которые снимались почти одновременно, и "Гамлетом", был скромный по своим размерам, но важный в жизни артиста фильм — "Моцарт и Сальери" по опере Римского-Корсакова.
Великий композитор положил на музыку весь до последней буквы текст гениальной "Маленькой трагедии" Пушкина. В этом фильме, где была использована старая фонограмма, то есть уже имевшаяся запись на пленку голосов двух известных наших певцов — Лемешева и Пирогова, Смоктуновский исполнил роль Моцарта.
Трудно драматическому актеру играть не разговаривая, а попадая в артикуляцию певца, чьим голосом будет озвучена его игра. Проще сказать — очень трудно открывать рот и делать вид, что поешь, и при этом еще создавать образ, играть в полную силу. Здесь происходит соединение двух искусств. Должно получиться нечто третье, и еще неизвестно, окажется ли оно искусством. "Моцарт и Сальери" — замечательный фильм, получившееся прекрасное третье. Это благодаря Смоктуновскому. Он миновал техническую трудность совмещения своей игры с вокальным озвучанием легко, шутя, словно ее и не существовало. Он сосредоточился на образе Моцарта.
Его Моцарт — человек удивительного внутреннего изящества, он в самом деле — само искусство, но он человек, прежде всего человек чуткий, добрый, отзывчивый. Оттого сцена со слепым скрипачом в фильме приобрела такое значение, какого в сценических воплощениях трагедии не имела.
Моцарту чужда жестокость Сальери, его демонстративное причисление себя к избранным. Моцарт — гений и именно поэтому прост и демократичен. Сальери, обидевший скрипача, обидел человека, это для Моцарта неприемлемо. Моцарт — Смоктуновский видит зло, но его гнетет предчувствие смерти. Печать возвышенной обреченности лежит на его челе, светится в его невыразимо грустных глазах. Он понимает все — и людей, и искусство, но его талант не защищен от злодейства. И не защищается. Защищаться и нападать будет Смоктуновский — Гамлет... Все созданные Иннокентием Смоктуновским образы, начиная с Фарбера, естественно и логично вели его к первой роли мирового театра. Это было так очевидно, что если у Г. Козинцева, взявшегося за экранизацию самой глубокой трагедии Шекспира, по поводу Других исполнителей были различные соображения, то в отношении Гамлета никаких колебаний не было; Смоктуновский i
Каждый большой актер несет в своей душе Гамлета. Всякое время рождает свой взгляд на бессмертную трагедию, она же — неисчерпаема.
Когда Смоктуновский подошел к микрофону в московском кинотеатре "Россия" в вечер премьеры "Гамлета", он сказал:
— "Наш Гамлет начинает сегодня свой путь в жизнь, к вам. Те, кого вы, увидите сейчас на экране, уже не мы. Возможно, если бы мы начали сейчас снимать этот фильм снова, мы многое сделали бы иначе…"
Гамлет 1964 года, Гамлет, продолжающий свой путь в нашей стране, Гамлет Смоктуновского — что несет он? Чем отличен? Об этом будут писать исследования — здесь же место нескольким словам.
Гамлет, лишенный мистики, нормальный, здоровый, естественный человек, оказавшийся в ненормальной, нездоровой, неестественной атмосфере, У него светлый ум. Он кажется принцем не оттого, что он принц по рождению, а оттого, что просветленность, ясность и доброта возвышают его над остальными. Это самый добрый Гамлет, его сердце доверчиво и радостно открывается в ответ на малейшее проявление человечности. Оружие претит ему, он берется за него, вынужденный отстаивать достоинство человека. Его колебания — это размышления того, кому осточертела кровь, война, междоусобица. Читатели и зрители "Гамлета" часто задают один и тот же вопрос: почему Гамлет, уверенный в злодеяниях короля, так медлит? Гамлет Смоктуновского предупреждает этот вопрос. Такой человек не поднимет руку на другого до последней возможности. Человек — это самое сложное и самое тонкое, что есть на свете, человек достоин уважения, с ним надо обращаться по-человечески! Злодейство, политиканство, военный грабеж, разврат, унижение личности — против этого восстает Гамлет.
Всему мрачному в фильме — неотесанному замку, неотесанному королю, непрерывному скрежету железных мундиров, наушничеству, подслушиванию, предательству, уживающемуся с лестью в адрес того, кого предают, — всему этому в фильме придан характер нормы.
А что не норма? Улыбка Гамлета. Его удивительная душевная открытость, его ясность. Оттого так рельефны в фильме сцены, где возникают естественные и радостные человеческие связи. Гамлет встречает актеров. Молниеносно исчезает настороженная серьезность в глазах принца. "Рад вам всем. Здравствуйте, мои хорошие!"
Человек ликует оттого, что ощущает всем сердцем солидарность других, человек счастлив, он купается в радости. Он в одно мгновение, словно прожиты века, достигает идеала равенства, он наслаждается им. Так начинает эту сцену, одну из лучших в фильме, Гамлет — Смоктуновский. И точно нет борьбы, которую ведет принц с королем, точно нет враждебного окружения и постоянной угрозы, точно нет муки душевной за мать. Одна секунда человеческой связи — и все забыто! Он занят искусством, отдается ему, дает указания актерам как человек искусства, опытнейший режиссер.
Но увы, эта секунда проходит, его мозг обволакивают химеры, среди которых он вынужден жить, сосущая тоска по распавшейся в этом мире связи вновь захлестывает его. Поразительно, потрясающе проживает все это молчащий Гамлет — Смоктуновский, обхвативши руками стенки бедного фургона кочующей труппы. А за кадром звучит его голос, его бьющаяся в поисках выхода мысль. И доведенный этим самоистязанием до предела, он вдруг кричит: "Завтра у нас представленье!" Это почти истерика.
Или сцена с могильщиком.
И здесь, сквозь горестные и спокойные размышления о жизни и смерти все время прорывается радостное любование принца самим могильщиком, его природным юмором, меткостью суждений философа простонародья.
Или сцена встречи с Горацио.
В рубище, с новым светом знания во взгляде принц идет набережной канала. — "Горацио, ты лучший из людей!" — И опять мгновенье полного счастья, мгновенье жизни раскованного человеческого "Я" Гамлета.
И потому что этот Гамлет превыше всего ставит естественные связи между людьми, связи, на каждом шагу порываемые столь бездарным, сколь и жестоким государственным порядком, Смоктуновский со скорбью и гневом, с огромным внутренним темпераментом проводит сцены, где его принц обманывается в своих ожиданиях душевного контакта. Это сцена прощания с Офелией, когда руки Гамлета, не прикасаясь к ней, гладят, как бы запоминают лицо девушки. Молчаливый, исполненный с тонким изяществом реквием любви. И гневная сцена с флейтой, когда принц (о, здесь он истинный принц, сын истинного короля!) дает урок человековедения предавшим его друзьям. Эта сцена, поднимающая Смоктуновского на уровень первых актеров нашего времени, — драматическая вершина фильма. Вспоминаются слова Маяковского: "А самое страшное видели вы лицо мое, когда я абсолютно спокоен!"
