Феликс Максимов - Духов день
По всей Москве - бесстыдный мясоед.
Визжа, оборачивались на скаку казанские мурзы, любовно брали за горло русские города.
Молоденькие татарские княжата, узкобедрые, как девственницы, бешеные от нежности, въезжали в царские врата церквей на горбоносых лошадях.
На образах потёками конская моча, кумыс и причастное вино. Воробьи под куполом пёстрым порхом кружили. Роняли помет на трупы.
Чужаки рвали дань, хлебали кобылью кровь с молоком, добивали раненых, лили расплавленный свинец в рот мученикам.
Пировали, в угаре, на реке Калке и трещали хребтины побежденных под пиршественными досками, когда сотрапезники ломали пресные лепешки, ели горькие травы и конину с невыточенной кровью.
А потом щепкой из межзубной щели доставали кровавое волокно.
Ехали на торговый майдан душу тешить, мясо русское за ноги вешать.
В шатрах на подушки откинувшись, слушали, как сладко поют для них духовные канты слепые монастырские отроки. Отрубленные головы на шестах прикусывали языки. Качались в очах небесных бунчуки с конскими хвостами.
Плыли над посадами дымогарные облака.
По темным дорогам от Москвы ли, от Козельска, пробирались погорельцы с пожитками.
Ревели на ветру тульские и валдайские чащи - трущобища.
На сильных лосиных ногах по всему свету любовным гоном металась весна
Красила невыносимыми колерами кирпичи Харитоньевского дома.
В тяжелом недуге оцепенел на постели младший сын. Прислугу обули в войлок. Заказали сорокоуст по семи монастырям.
Приступал из полутьмы лекарь-табачник, пытался разжать кулаки и зубы, уложить, напоить овсяным отваром - тщетно.
'Так-так'... 'Так-так'... - качал головой немец и удалялся.
Ай-я, ай-ла, православная кровь залила брови, не сблевать, не смыть, голубой крови. Серый пёс-соловей на рябинушке свищет, душу мою ищет, а все ворота на Москве безохранные, а все попы в монастырях безобразные, а все клады на Москве некретимые, а все девки на Москве невредимые, а все реки на Москве - кипяченые, а все мальчики на Москве заключенные. Воет мать сыра Москва на груди. Кистени да топоры впереди
Чур меня, чур-чура, сквозь татарщину немчура.
Кобылья пена хлопьями летела в лицо, строгие удила рвали отвороты губ.
С грохотом по кругу бродили по России одичавшие табуны.
Остроги и крепости стояли незыблемо, обомшели частоколы с пугачевщины, заржавели пушки, обвисли знамена.
По всей земле мир и в человеках благоволение.
Кавалер просил в бреду седлать коня.
Тут же видел себя всадником. Издали скачет, припал к лошадиной шее. В сон клонило русского отрока, а надо было в комок собраться, коленями онемевшими сжать ходкие бока, невесть куда под откос успеть с вестями.
Крепость совсем близко.
'Кто шепнул на всю Русь - "Измена!".'
Я шепнул на всю Русь.
- Измена.
Не успел вестник доскакать до крепости.
Ночь-полночь настигал всадника лютый враг, раскосый двойник на караковой лошади, замахивался, бил по шее наотмашь кривой крымской саблей, рассекал жилу до шейного позвонка.
Кровавый пузырь на губах лопнул. Навзничь, затылком на руки убийцы упал вестник.
Вздрогнул ровесник - ордынец, впервые потянулся ко лбу двоеперстием, как неверный, осенил крестом безусое лицо, убаюкивая убитого на руках.
Всхлипнул, когда вошла меж лопаток короткая стрелка. Из темноты стреляли, а кто - Бог весть.
Так рядом голова к голове и легли мальчики - крымчак и русский, обнялись, черные кудри с русыми сплелись, как речная трава. Сукровица смешалась. Весело спать на Руси мальчикам.
До утра утаптывали мокрую траву оседланные лошади - белая кобыла, жеребец караковый. Переплетались шеями, теплом из ноздрей обменивались. Пустые стремена гулко били в ребра.
Перетерлись подпруги, лошади порознь уходили в степь. Таяли ковыли под копытами. Таяли облака.
Родила белая кобыла пегого жеребенка по весне.
Поковылял за матерью. Горячий послед остывал на родильном месте.
Крепость не устояла. Сожгли набегом.
На соломе две бабы рожали в один час - одна русская, другая татарочка - казанка.
От одного ли рожали, от двоих, кто вспомнит.
Темная тощая большая страна стояла, как Богородица, в головах, крестила вслед.
Обернулась старушка-Богородица к постели Кавалера, и увидел он, что правый глаз ее вытек на щеку.
Закричал.
В осинники на краю большой Москвы безъязыкие пастухи выгнали стада.
Пусть порезвятся, покуражатся, по молодой хмельной траве овцы и говяда.
Ревели быки имя, наливая алым глаза. Блеяли тонкорунные ярки имя в самое небо. Били по слогам имя белые рыбы в омутах, кровенили бока о талый лед.
Обманы и банные дымы плыли над холмами.
Анна. Анна. Анна.
Она.
Разве не почтовые бубенцы под дождем соловьят, разве не жеребцы-киргизы в тройной упряжке скалят на рыси рысьи зубы, разве не везут письмо для меня?
Нет для вас письма, барин.
Вам пишут. Надо ждать.
Спутницы детства - павлиноглазые птицы - колпалицы, симурги - высоко, не достать.
Вереницами птиц по сусальному золоту расписан был потолок спальни. Снижались птицы, хлопали серповидными крылами. Глухота от их клёкота.
Прихватив изнутри рукав шутовской куртки - черной в белый горох- карлик по имени Царствие Небесное, докрасна отер пот с виска Кавалера.
Кавалер потянулся запястье его перехватить - и не поймал, ужом ускользнул Царствие Небесное.
Распахнул окно пошире. Сел на подоконник, обхватив колено, заболтал ногой на ветру. В осьмушку стекла снаружи ударился майский жук.
Только что прошел дождь, водостоки рокотали последними потоками, до одури багульником и можжевеловым дымком пахнуло из щели.
Кавалер, остывая от трехдневного бреда, ясно выговорил:
- Бить, убивать собак.
Царствие Небесное наморщил лоб, оценил взглядом, и скорчил моську такую - дело ясное, что дело темное.
Выдохнул через мясные губы. Головой покачал:
- Тоже дело: собак убивать. Нечем коту развлечься, так он яйца себе лижет. А зачем, скажи на милость тебе собак бить?
- Как зачем? - Кавалер забыл о слабости, сбросил одеяло, сел в чем мать родила, уставился на карлика и все, как есть, взахлеб выложил и про то, как зверя псы порвали, и про кобеля Мишку и про собачий пирог.
Царствие Небесное нюхал табак, слушал Кавалера в пол-уха.
Помедлил и ответил:
- Собаки капустные пироги не едят. Хоть битые, хоть не битые. А паче того прикормленные. Горностая моего, даренку, больше не ищи. Лесной зверь - вот в лес и ушёл, к своим. А мы пойдем сейчас на Москву гулять. Не то взаперти прокиснешь.
- Я не могу встать.
- Выпей воды. - карлик подал кружку, Кавалер его послушался, в голове прояснилось, но снова сомнение взяло.
- Да кто же меня выпустит? Меня в три глаза холуи стерегут. Весь дом переполошим.
- А, болтай кому другому. Тебе засовы не помеха. Глаза отведешь, в окошко прыгнешь. Долго ли умеючи. - отмахнулся Царствие Небесное, и, не глядя, швырнул Кавалеру скомканную рубаху. - а заметят пропажу, скажешь, что не в уме был, ничего не помнишь, потянуло на Божий свет.
Так и пошли.
Холостые ливни выхлестали Москву по скулам крест накрест.
Большие сады переваливались с забора на забор ярой бузиной. Мокрые гривы древесных крон наклонились над прудами, рвали ветреную прохладу, как голодные.
Мордвины вразнос торговали ранним щавелем, приходили под утро к кухонному крыльцу, вываливали травный товар из мешков.
Из окна в окно мерно ударял звук капустных сечек - рубили сочный кислый хрящевой щавель, варили зеленые щи.
Кто побогаче, забелял трапезу половиной крутого яйца или ржаной мукой с отрубями. Дешево и сердито.
Зеленая масляная вода катила под мостами на Яузе и Неглинной. Гнили затоны. В сумерках гурчали натужными жёлтыми голосами речные лягушки, карабкались друг на друга, любились в тесноте.
Лодочники чистили длинными крюками пруды, освобождали полную воду от лягушиной икры и плАвника.
Кавалер и Царствие Небесное шли по Кузнецкому мосту, где издавна поставлены сладострастные французские лавки-галантереи: муранский бисер, атласные ленты, веера, притирания, пудры всех оттенков, от простой солдатской до радужной, карнавальной.
Знакомые щелкоперы с Кавалером раскланивались - и долго смотрели вслед, запоминали походку, как на людях держится, как наряжен, да насколько один конец кружевного шарфа ниже другого свесился с капризного девичьего плеча.
Никто не удивлялся тому, что рядом с пригожим господином ковылял кольченогий горбун-недоросток в куцем куртейке и треугольной шляпе с петушиным пером.
По Москве толки шли, что Кавалер берет с собой на люди урода, чтобы красоту свою оттенять в выгодном свете.
Причуда жестокосердия и гордыни. Он может себе это позволить.
