Александр Баунов - Миф тесен
Такой человек не случайно натыкается на неприятную для себя информацию, он ее вожделеет. И эта неприятная для него информация — как правило, вообще не информация, а точка опоры. По-настоящему неприятной информацией для него была бы умная статья или книга, учитывающая и его собственную точку зрения, рассуждающая и ставящая точные вопросы. А эта, вражеская, информация — как раз в высшей степени приятна. Мало того, что бодрит, она еще позволяет самому без оглядки перейти к такому же сорту высказываний: сказать как отрезать правду-матку, раз они так, то и я.
Беда не в том, что есть какие-то издания, в которых рисуют карикатуры на Пророка, компартию Китая, имама Хомейни или Св. Троицу: если их закроют, кто-то да нарисует про Троицу на заборе. Беда в том, что в избытке людей, которые, встав поутру, специально отправятся этот забор искать и не успокоятся, пока не найдут.
Если же забора не находится, нужное содержание додумывается. Во время датских карикатурных скандалов было замечено, что разгневанные, грозящие редакторам и миру мусульмане не то что не видели тех самых картинок, из-за которых гневались, а представляли себе, воображали, пересказывали и даже показывали друг другу совсем другие, несуществующие. Если радар обиженных чувств не найдет своего забора, он легко подставит на его место воображаемый и нужным образом раскрасит.
Именно поэтому парижские, афганские, йеменские исламисты, не читающие по утрам французских газет, не знающие даже их названий, так прицельно натыкаются на рисунки в малотиражных изданиях, которых я, читающий по-французски с детства, ни разу не открывал.
Часто этот навык сочетается с полной, абсолютной и окончательной серьезностью, некоторой волчьей неспособностью к повороту головы, эволюционно задержавшимся прямоглядением. Полным отсутствием полезного умения перевернуть мир и понять, что сам ты, какой есть, со всеми твоими взглядами, одеждой, душой и мыслями, можешь оскорблять чьи-то чувства. И оскорбляешь, скорее всего.
Папа Вильям, — сказал любопытный малыш,
Голова твоя белого цвета,
Между тем ты всегда вверх ногами стоишь.
Как ты думаешь, правильно это?
Сожжение Аристотеля
В типовом русском приходе вам расскажут, что «Христос не смеялся». Умберто Эко давно описал разлом между фундаментализмом и смехом. В «Имени розы» монахи-фундаменталисты всеми силами, ценой убийства прячут от человечества ту часть поэтики Аристотеля, которая посвящена комедии и оправданию смеха. Ведь если такой серьезный автор, как Аристотель, написал целую книгу о важности комедии, смех — серьезное и важное дело. «Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным... Смех — источник сомнения, предаваясь смеху, безрассудный провозглашает: Deus non est... Уверенным движением он занес над головой руку и швырнул Аристотеля в самое пекло».
В последние годы мы почему-то тоже движемся в сторону этого несмеющегося мира: сакрализуем один предмет за другим — историю, литературу, музыку, секс, выдачу водительского удостоверения. В Украине же сакрализация и наступление смертельной серьезности по всем фронтам идут просто военными мобилизационными темпами. Никаких карикатур про Бандеру: только шествия и гимны.
Нам часто кажется, что мы живем в мире избытка смеха и дефицита серьезности. Лучшая иллюстрация — закадровый смех в телевизоре: вам еще не смешно, тогда мы идем к вам, в каждый дом, в блестках и перьях, с глупыми лицами и словом «теща» — смешное же слово, правда. «Жопа» тоже смешное — но его мы не скажем, потому что мы шутим с вами на русском языке, а он уже сакрализован министерством культуры и очищен от плевел. Плевелы есть, а слова нет.
Но если внимательнее приглядимся к нашему русскому миру, мы увидим, что область смеха очень ограничена и продолжает сокращаться. А у современного исламского мира — это вообще чуть ли не главная черта, а не Омар Хайям и Ходжа Насреддин.
Наш мир представляет собой странное сочетание священного и ржачки, щедро насаждаемых одной и той же рукой. Снизу идет сплошная ржачка: «Аншлаг», «Огонёк», «Общага», «Воронины». А сверху — сплошное священное, которым распоряжается начальство и в область которого оно же входит: нравственность, государство, русская земля, православие, самодержавие, народность, равноапостольный Севастополь, святой преподобный Крым. Священны литература, география, даже внешняя политика помахивает кадилом. Получается средневековый мир, где область смешного и священного четко разделены, но где, в отличие от реального Средневековья, не предполагается ни вагантов, ни карнавалов.
Разделение должно быть как можно более чистым. Места, где высокое и низкое пересекаются, «Наша Раша», «ПрожекторПерисХилтон», до этого — «Куклы», надо почистить: придем с кропилом, КВН напоим бромовой водой. Пусть определяются — они про великую Россию (Украину, исламский мир, ненужное зачеркнуть), или поржать.
Ограждается от смеха церковь, мечеть и синагога — по безграмотному, но любимому бюрократией выражению — «традиционные конфессии» (попробовали бы они это в синагоге, куда же там без анекдотов про ребе). Хотя, как хорошо знает каждый верующий, границы земных церкви, мечети, синагоги и небесных не совпадают: и в земной церкви очень есть над чем посмеяться, то есть буквально в любом ее земном приходе, и погибшие карикатуристы по небесному счету могут оказаться куда лучшими мусульманами, чем их убийцы, которые, по официальным речам всех главных имамов мира, хорошими мусульманами точно не являются.
Ограждается от смеха история: перо ученого надо приравнивать к штыку, а историка к богослову. В области священного оказывается наша великая чистая культура. Не сметь Десятникову писать оперу про клонов наших великих композиторов. Стыдно Сорокину пародировать стилистику наших великих писателей. Нельзя в театре надругаться над нашей классикой: почему Татьяна поет на столе, почему Пимен пишет летопись татуировкой на плечах сокамерников. А потом и над не нашей: спасем англичанина Шекспира от современных британских извращенцев — Бриттена и Олдена. Мы становимся как бенедиктинские монахи Эко, которые требуют изгнания смеха из культуры. У нас же ампир, ренессанс советской античности, тяготеем к строгому разделению жанров.
Разделение жанров
Однако же, исходя из классического, по-античному строгого разделения жанров, и надо смотреть на ситуацию. Зевс и Деметра почитались не только в мистериях и выходили на сцену не только в трагедиях Софокла, но и в модернистских трагедиях Эврипида, и в комедиях Аристофана, спотыкаясь о тряпичные фаллосы актеров, а иногда влача свои.
По самому строгому разделению жанров юмористический журнал с картинками — это комедия, и божества появляются в ней соответственно жанру и говорят на соответствующем языке. А искатели заборов и есть главные постмодернисты, смешивающие жанры: идут на выставку, в театр, в кино и требуют, чтобы там все было, как в церкви, на худой конец — как в телевизоре.
Книга, написанная на французском языке, предназначена для знающих и понимающих французский язык. Вещь, сделанная на языке театра, — для понимающих язык театра. Странно предполагать, что взрослая особь, впервые приведенная в оперу, поймет, что это такое, и даст режиссеру и артистам полезные советы, хотя в нашей жизни именно так и происходит. Кино адресовано понимающим язык кино. Понимание литературы требует не грамотности, а навыка чтения. Чтобы смотреть картины, даже в Третьяковской галерее, надо владеть языком живописи — этому учат и учатся, хоть из наших школ все выходят недоучками, знающими только два действия: похоже — плюс, не похоже — минус, а все, что за пределами Левитана, считают мазней Лобачевского. Язык карикатуры адресован понимающим и любящим язык карикатуры.
Ни один из этих языков не требует вытеснения другого. Никто не требует, чтобы о Пророке, Троице, Будде, царе и отечестве только ставили спектакли, только снимали апокрифические фильмы, только рисовали карикатуры. Любое из этих высказываний предполагает место для других способов высказаться о том же предмете — в том числе самым благочестивым и серьезным образом.
Зато язык оскорбленного чувства, радар обиды, зрение, внимательно оглядывающее любой забор в поисках тревожных сигналов, требуют вытеснения всех прочих языков и способов высказывания. И в этом противостоит всем остальным: единство — множеству. Есть способ высказывания, который предполагает, что рядом существуют другие. И есть способ высказывания, который предполагает, что вокруг все чисто. Между ними и конфликт. В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли: во имя Отца, Сына и Святого Духа. А вокруг пустота.
