Алан Силлитоу - Ключ от двери
Когда он проработал у Робинсона три месяца подсобным рабочим, мастер поставил его на приготовление клейстера — он перемешивал в бункерах коричневую массу, а потом засыпал квасцы, перед тем как всю смесь отправить в котел. Он таскал со склада стофунтовые мешки и, положив их на деревянный край чана, высыпал туда их содержимое. К концу рабочего дня тут ужасно воняло, и, когда Брайн сплевывал, слюна у него была оранжевая. Затычку в днище чана можно было вытащить только при помощи рычага, установленного в подвале, в прокатной, где делали картон. Когда оба больших чана наполнялись и у него выдавалась свободная минута, он залезал на верхнюю ступеньку лестницы и успевал поглядеть, как три или четыре листа бумаги затягиваются роликами старой прокатной машины. Всем этим командовал Боб Торп, он был мастер и уже тридцать лет управлялся с этими самыми машинами — лысый пожилой холостяк, который разговаривал со всеми учтиво, спокойно и, по слухам, даже читал книжки, а свирепел, разве только если там наверху, в чанах, не хватало сырья для его любимых и всемогущих прокатных машин. Тогда в глазах у него появлялся злобный блеск и, боясь увольнения, он ругал Брайна последними словами. Брайн отвечал ему тем же, но снова брался за дело. Прокатные машины работали только два дня в неделю, и в эти дни в прокатной и вокруг чанов с пастой был настоящий ад: дребезжащие допотопные машины сотрясали потолок подвала и даже цеха, находившегося над ними.
Брайн окреп, таская мешки и размешивая клейстер, он чувствовал, как твердеют его мускулы, как легко он переносит теперь тяжести, еще недавно казавшиеся ему непосильными. Чем труднее была работа, тем больше она ему нравилась, тем больший подъем вызывала она у него, и, возвращаясь домой усталый и на первый взгляд ко всему безразличный, он на самом деле чувствовал в себе огонек жизни и прилив внутренней энергии, которая помогала ему оставаться таким живым и веселым во время долгих прогулок с Полин по полям и лесам.
Во все остальные дни недели он возил вагонетки с мокрыми листами картона на подъемнике на верхний этаж фабрики в нагретую горячим паром сушилку, вместе с другими мальчишками развешивал листы для просушки, потом оттаскивал их обратно к прессам, а оттуда в картонорезку; наконец, он доставлял картон к упаковщицам и складывал тюки для погрузки в товарные вагоны. Зачастую после того, как последние мокрые листы наконец подрежут и разложат для просушки, оставалось немного свободного времени — законный, признанный перекур, когда ребята могли пошататься без дела, пока листы не затвердеют и не станут такими жесткими и острыми по краям, что можно порезать пальцы. Здесь царила приятная расслабляющая атмосфера, как в теплице, и пять или шесть мальчишек, растянувшись на теплом и пыльном деревянном полу высоко над шумом автомобилей и станков, болтали или разглядывали комиксы, одни на этом фабричном небе, таком непохожем, как понял Брайн, сидя в черных трубах котельной, на эту тесную закопченную дыру.
В своей норе он то и дело без всякой причины откладывал лопату и смотрел широко раскрытыми глазами в темноту, ничего не видя и только ощущая все время стенки в каком-нибудь дюйме у себя над головой и по бокам; ему было так тесно, что он все время стукался о них локтями. Чувство, будто проход сужается, вдруг острой болью пронзало его мозг; он ложился ничком и прижимал руки к телу, напряженный и молчаливый, желая создать хоть иллюзию того, что здесь не так тесно, стараясь усилием воли замедлить биение сердца; потом принимался насвистывать какую-то песенку собственного сочинения, в надежде что мотив из нового фильма, который он тщетно пытался вспомнить весь день, все-таки придет ему на память. Но безделье ему надоедало, и он снова брался за работу. Иногда ощущение, что проход сужается, возникало у него так неожиданно, что он не успевал овладеть собой и, охваченный страхом, извиваясь, словно змея, быстро отползал назад, вываливался на пол кочегарки и стоял там, покуривая, минут пять, отдыхая и потешаясь над тем, как он испугал всех своим неожиданным появлением. В свободное время в сушилке он часто учил Билла Эддисона читать карту. Шестнадцатилетний Билл проходил подготовку в юношеской военной организации, где он был уже капралом и где ему была обещана третья нашивка, если он сдаст экзамены на аттестат первого класса. Это был здоровый как бык парень, который мог поговорить о джазе или о женщинах, но был туповат во всем, что касалось точных наук, вроде картографии. Зато он лихо отстукивал такт костяшками пальцев, когда пел непристойные куплеты, отплясывал, подпрыгивая на месте, под песенку «Эскимоска Нэлли» или раскачивался из стороны в сторону под марш Сузы, слова которого были, конечно, должным образом изменены.
В те вечера, когда Брайн не гулял с Полин, они отправлялись с Биллом Эддисоном на поиски приключений, начиная с четырехпенсовых мест на галерке в каком-нибудь захудалом «Гранде», где обычно показывали ерундовый фильм; они смотрели его, пока не надоедало издеваться и громко хохотать над всей этой старомодной белибердой, а потом пробирались дальше по рядам и находили девчонок, которые позволяли обнимать себя за талию.
Однако чаще всего он проводил вечера с Полин. Им нравилось гулять вместе, а познакомился он с ней в полутьме задних рядов кинотеатра «Савой», когда дешевый военный фильм стал подходить к счастливому концу и он. утратив к нему всякий интерес (почему это никогда не убивают героя и о самого начала ясно, что он должен остаться в живых? И почему те, в чьих грустных глазах застыло ожидание смерти, обязательно погибают?), обернулся и увидел ее среди пустых кресел. Она смотрела на экран внимательно и спокойно, без того напряжения во взгляде, какое он знал за собой. В этот вечер он был одни и поэтому, пересев на свободное место рядом с ней, заговорил:
— Не выношу такие фильмы, от них просто живот болит.
Помолчав, она сказала:
— А зачем же вы на них ходите?
— Да так, думал, что-нибудь хорошее покажут.
— Ну а теперь вы уже знаете, какой это фильм, правда?
Она заговорила, и это неплохо для начала.
— Ну, конечно, больше я его смотреть не стану, если только вы со мной не пойдете. На той неделе получше фильм будет — музыкальный. Кей Кайзер со своим джазом.
— Мне Гарри Джеймс больше нравится.
— Мне иногда тоже. А когда заиграет трубач, я просто как на иголках.
— Так убери иголки, и все будет в порядке, правда ведь?
Его рука лежала на спинке ее кресла.
— Я провожу тебя домой, если хочешь, — сказал он.
— Меня уже ждут, — сказала она.
Когда заиграли «Боже, храни короля» и они стали пробираться к выходу, подошел парень и взял Полин под руку.
— Пусти-ка, друг, — сказал Брайн. — я ее провожаю.
— Вот как? — сказал тот.
— Конечно, — ответил Брайн.
Он был разочарован, что девушка не поддержала его, но потом, усмехнувшись, вспомнил, что они даже не знают друг друга по имени. С какой же стати ей вступаться? Он взял ее за руку, а за другую держал этот высокий парень, который, как казалось Брайну, был здоровее его, хотя, может, это объяснялось тем, что парень был в толстом темном пальто и белом шарфе. Брайну даже показалось, что он видел этого парня на какой-то фабрике.
Сначала, выйдя на улицу, Брайн словно ослеп от темноты. Девушка не пыталась отделаться ни от одного, ни от другого, а просто спокойно шла между ними, словно знала, что в конце концов все как-нибудь уладится и тогда, оставшись с одним из них, она решит, хочется ей идти с ним дальше или нет. «Наверно, мне лучше уйти, — подумал Брайн. — Ведь, если у них любовь, надо их оставить в покое. Может, они даже помолвлены, почем я знаю». У него возникло невольное желание юркнуть куда-нибудь в самое темное место на этой улице. «Может, у них еще с детства любовь, а я им все порчу». Но он не отпускал ее руки (позднее они вспоминали об этом со смехом) и, охваченный каким-то упрямством, вместе с ними пересек улицу и углубился в тихий переулок.
Тут парень резко остановился, и перед глазами у Брайна вдруг взметнулся кроваво-красный фонтан, вспыхнули разноцветные искры. Он выпустил руку Полин и, взвыв от боли, отлетел к стене какой-то часовни. Удар породил в его душе жажду мщения: он так хватил противника по голове, что его стиснутые пальцы заныли от боли, словно он ударил по бетонной или железной стене. Полин стояла посреди улицы, точно тень, ожидая одного из них, и Брайн решил, что он победит, хотя уверенность эту пошатнул сильный толчок в грудь, снова отбросивший его к стене. У него перехватило дыхание, и он понял, что это уже не шутка, что это настоящая драка и отступать поздно. Он рассвирепел и, отклонившись влево, сделал обманный выпад, нащупал слабое место противника, прежде чем нанести ему удар. Нагнув голову, он бросился вперед и, проскочив под самыми кулаками парня, схватил его за пояс и стал тянуть к себе, зная, что у него хватит сил, чтоб согнуть этого типа вдвое и швырнуть на тротуар. Сомкнув руки на спине противника, Брайн все крепче сжимал его, а тот ничего не мог с ним поделать; Брайн уперся подбородком парню в грудь изо всех сил, словно поднимал самый тяжелый мешок, и жал до тех пор, пока тот не упал. Брайн выпустил его, но тот вскочил раньше, чем Брайн успел расквасить ему физиономию каблуком. Брайн все время прижимался к противнику и после упорной, молчаливой возни голова парня вдруг оказалась у него под мышкой. Мгновение — и он сжал ее, словно тисками, напрягая мускулы одной руки, немилосердно нанося удары второй и спеша с ним разделаться, потому что ссадины у него на лице нестерпимо болели.
