Нина Анненкова-Бернар - Бабушкина внучка
— Я знаю, знаю!.. — с живым сочувствием проговорила Ненси. — Какая тяжкая борьба!.. Так борются подвижники, аскеты…
— Нет, совсем нет! — горячо опровергнул Гремячий, и все лицо его внезапно вспыхнуло. — В борьбе нет правды. Борьба сама по себе фальшь и самоуслаждение… Созерцай правду в себе, восстань сам против себя за эту правду, тогда все совершится без борьбы… потому что — внутреннее — сильнее, самовластнее плоти… Я ненавижу, я презираю аскета. Он лицемерен, и этим горд!.. Насилие над природой? Нет! Правда только в свободе… Борьба — самообман, борьба есть приказание, — продолжал, сам уходя с увлечением в свои мысли, Гремячий.
Он замолчал. Молча сидела Ненси, с опущенными вниз веками. Длинные ресницы делали щеки точно прозрачными; кисти небрежно опущенных на колени рук слегка вздрагивали… И когда она подняла глаза — Гремячий был поражен тем лучезарным светом, который исходил из этих глав…
Сеансы все принимали более и более нервный характер. Ненси сама торопила художника, точно боялась, что он не успеет докончить начатое.
Между Гремячим и ею установились совсем особенные отношения. Как будто, среди общего течения жизни, они были унесены на далекий, безлюдный остров, где жили они только вдвоем. Это был иной мир — туманный, полуфантастический. Они боялись инстинктивно чужого вторжения. Они ревниво оберегали этот прекрасный, полный обаяния мир, как оберегали бы редкий, нежный цветок, чтобы от грубого прикосновения чьей-нибудь неосторожной руки не потерял он свой чудный аромат.
То не была ни любовь, ни дружба.
То было свободное, совсем свободное единение двух душ.
* * *Юлия Поликарповна слегла. Уже целую неделю не было видно, в аллеях парка, ее громоздкого кресла и в нем маленькой, сгорбленной фигурки с пледом на больных ногах.
Выдался пасмурный день, и Гремячий не мог работать. Ненси просила его проводить ее до Юлии Поликарповны, так как Марье Львовне нездоровилось, и она оставалась дома.
Помещение Юлии Поликарповны находилось в первом этаже. Ненси вошла в какой-то полумрак. Липы, под окнами, дающие приятную тень во время солнцепека, теперь придавали комнате неприятный, мрачный характер.
Старуха лежала на кровати, закинув навзничь голову.
— Кто это, Валя?.. — спросила она, не двигаясь, слабым, хриплым голосом.
— Я… Юлия Поликарповна, — робко ответила Ненси.
— А? Кто? Говорите громче, громче говорите…
— Ненси.
— А-а-а-а… Ну хорошо! Прощайте… прощайте… прощайте… Прощай, милая девочка… А? Правду я говорю, Валя?..
— Что вы говорите?
Валентина подошла к кровати.
— К вам гости пришли.
— Я и говорю: прощай, милая девочка… Ты знаешь ведь, что я люблю Ненси… Прощай, милая девочка, — повторила она протяжно. — Я уезжаю… как только эти проклятые доктора спустят с постели — кончено! — еду непременно… А? Правду я говорю, Валя?.. Переверни-ка меня.
Карасева перевернула на бок несчастный говорящий скелет.
Юлия Поликарповна бессмысленно смотрела своими мутными глазами на Ненси.
— Куда ты едешь? — спросила она шепотом.
— Не я, а вы…
— Ах, да-да-да! Я еду… непременно еду… Проклятые… проклятые!..
— Ну, чего вы!.. — Валентина плотно провела платком по желтым, иссохшим щекам старухи. Та точно не чувствовала грубого прикосновения.
— Успокойтесь, Юлия Поликарповна! — проговорила Ненси.
— Уеду, уеду, уеду, уеду!.. Теперь же найму дачу в Петергофе, а в будущем году начну строить собственную… Совсем другое дело, когда живешь в собственной даче… А? Правду я говорю, Валя?
Ненси встала. Душная, мрачная комната, острый запах лекарств, тусклое небо, шум дерева под окном, белая бабочка, случайно залетевшая в комнату, мутные глаза умирающей старухи, в своем жалком одиночестве цепляющейся за жизнь, — Ненси не в силах была больше выдержать.
— Прощайте, Юлия Поликарповна.
— Прощай, милая девочка, прощай, прощай… Ты едешь — и я уеду скоро…
Ненси бросилась, почти с рыданием, на встречу ожидавшему ее Гремячему.
— Это ужасно!.. Боже мой, это ужасно — так любить жизнь!.. — лепетала она.
Она отказалась сесть в кресло и пошла быстрой походкой, какой не ходила давно. Вплоть до отеля они не проронили ни слова и молча расстались.
Нервная возбужденность не покидала Ненси до самого вечера, вечером и ночью; а на утро она уже не могла подняться с постели.
Она попросила послать за Гремячим.
— Ну, прощайте, Антонин Павлович, — сказала она, улыбаясь, протягивая исхудавшую, бледную руку. — Спасибо… и больше не надо.
— До свидания, — произнес он.
Глаза их встретились.
Это было в последний раз. Больше ни она, ни он не видались.
Болезнь приняла острую форму. Ненси уже не повидала постели. Она сделалась вялой, часто забывалась тяжелым сном; во сне металась беспокойно; ее громкие жалобные стоны рвали за части сердце я день и ночь не повидавшей ее бабушки.
Теперь несчастная Марья Львовна не сомневалась, не надеялась. Жестокий Дамоклов меч висел над ее головой, и она покорно ждала беспощадного удара.
Был теплый июльский вечер. В отворенные окна несся ледовый запах цветущих лип. Сумерки окутали комнату своим мягким, туманным полусветом. Ненси открыла глаза. Увидя бабушку возле себя, она сделала манящий знак рукой. Марья Львовна придвинулась совсем близко к ее изголовью.
— Все это ничтожно, — послышался тихий, постоянно обрывающийся голос Ненси, — и не надо меня жалеть… Я умру… я это хорошо… Не плачь… не надо…
Марья Львовна не плакала. Слезы были бы слишком ничтожными выразителями ее великого горя.
Наступил конечный период болезни. Диабет быстро довершал свое дело, чему помогала еще больше молодость Ненси. Как отвратительный удав, выдавливая жизненные соки, болезнь жадно уничтожала беспомощную жертву. Распадались ткани, разрушалось тело. Угасала жизнь…
XXVII.
…Была вторая половина августа. Уборка хлеба давно кончилась; оставались кое-где яровое да греча; пахали, сеяли, шла молотьба.
Юрий только что вернулся в обеду, с поля. На балконе сидела ожидавшая его Наталья Федоровна.
Собаки залаяли громко, неистово — приехал кто-то чужой.
Юрий вошел на балкон бледный, с телеграммой в руках.
— Из-за границы!.. — сказал он изменившимся голосом, подавая матери развернутый листок.
Наталья Федоровна, пробежав его глазами, вскрикнула.
Они весь день боялись оставаться вдвоем. Они провели ночь в слезах и воспоминаниях.
Солнце — не яркое, почти осеннее солнце, — заливало своими мягкими лучами небольшой расчищенный круг перед балконом.
На песке сидела хорошенькая белокурая девочка и играла, укладывая песок в конические деревянные игрушечные формы.
Личико у нее было озабоченное, лобик смешно нахмурился и губки вытянулись вперед.
Юрий, сидя на балконе, любовно смотрел на девочку. Она была похожа на Ненси.
— Мама, — сказал он взволнованно сидящей тут же Наталье Федоровне, — скажи, как воспитывать женщину?
— Любить надо, — кротко ответила мать.
Но этот ответ не удовлетворил Юрия.
«Любить!.. — думал он грустно. — Ее любили… и что же? только замучили»…
Наталья Федоровна давно ушла, а Юрий остался сидеть, погруженный в думы:
«Убивать в человеке зверя… Нет, — не убивать — подчинять его духу… Так с детства — тогда хорошо».
Девочка, с тем же озабоченным видом, укладывала песок, высыпала из формочек и украшала его тогда пучками зеленой травы, лежащей у нее в платьице.
Солнце ласково золотило ее головку…
* * *Прошел год. В огромных залах Академии Художеств по целым дням шумно разгуливала пестрая, оживленная толпа. Выставка была в полном разгаре. Большие, средние и малые полотна, разукрашенные рамами, глядели со стен.
Около очень большого размера картины густою массой постоянно теснилась публика. Раздавались громкие похвалы.
Художник, известный когда-то мастерским изображением натуры и пять лет уже отсутствовавший на выставках, — появился снова, с другим совсем направлением, и снова заставил говорить о себе.
В углу картины, возле самой рамы, размашистым почерком значилось: Антонин Гремячий.
С полотна глядели загадочные, лучистые, проникновенные глаза Ненси. Но только изменен был первоначальный план.
Среди волн прозрачного воздуха, вся залитая неизвестно откуда льющимся светом, окутанная похожим на серый туман плащом, с длинными, падающими по плечам волосами — стояла золотокудрая женщина… строгая… Картина называлась «Вечность»…
Н. Анненкова-Бернар.
«Вестник Европы», №№ 4–6, 1902
Примечания
1
Войдите! (фр.) (здесь и далее — примечания книгодела).
