Нина Анненкова-Бернар - Бабушкина внучка
Голос у него был слегка вибрирующий, но удивительно красивый, музыкальный: ни одного неприятного звука, каждая нота ласкала слух.
Ненси поразилась таким оригинальным вступлением.
— Разве вы видели меня когда-нибудь?
— В жизни — нет, но в душе, в воображении — видел. Не только видел — искал везде… Меня мучили ваши глаза.
Ненси не нашлась, что сказать — до того удивил ее этот ответ.
Гремячий улыбнулся. Когда он улыбался, сосредоточенность его худощавого лица пропадала — оно делалось круглым и принимало почти детское выражение.
— Я вам кажусь чудаком, не правда ли? Но если вы захотите понять… т.-е., нет… не понять, а почувствовать правду в моих словах — вам не покажутся ни они, ни мои поступки странными… Хотите?
— Да, — ответила Ненси тихо, вся проникнутая любопытством и необъяснимой робостью.
— Но вы не сочтете меня за нахала? Вы не обидитесь — ведь нет?.. Послушайте… На меня нельзя вам обижаться… Я так счастлив, так счастлив!.. Я вас нашел… не вас именно, а ваши глаза… мою идею… образ!
Любопытство Ненси возрастало.
— Вы мне позволите писать с себя?.. Послушайте: ведь вам нельзя мне отказать — это будет ужасно!.. И этого не может быть… Ведь вы позволите… сегодня же?!
— Право, я не знаю, — сконфуженно проговорила Ненси, растерявшаяся от неожиданной и слишком смелой просьбы со стороны нового знакомца.
Лицо Антонина Павловича затуманилось.
— Вот видите… я вам кажусь смешным или чудаком. Но слушайте: пять уже лет как меня охватила одна мысль. Меня преследует сюжет… Послушайте… Большое полотно… масса воздуха… в нем две женские фигуры: Жизнь и Смерть… Жизнь написать далось легко… Потом стал писать я Смерть… Бросал, опять принимался — и совсем бросил… В душе моей возник какой-то образ, но до того неясный, что выразить, облечь в форму не было сил. Я стал искать его везде… Я ездил по России, потом уехал за границу… Мне нужно было найти нечто прозрачное… больное… а главное — глаза… Я стал посещать курорты… Прошло два года бесполезных скитаний, я был близок к отчаянию, хотя я гнал, что я должен найти… И вот — это ваши глаза.
Ненси отшатнулась в испуге.
— Благодарю вас… Я не желаю!.. — проговорила она, волнуясь.
Но Антонин Павлович, в своем экстазе, не замечал или не хотел заметить ее испуга.
— Тоска… проникновение… и что-то манящее, обещающее — это Смерть!
— Нет, нет!.. Оставьте меня в покое… оставьте меня!..
Гремячий вскинул на нее свои красивые глаза.
— Вы боитесь смерти?
— Оставьте, я не хочу об этом говорить…
— Вы боитесь оттого, что не поняли… Вы представляете ее себе как вас учили в детстве: страшным скелетом с косой в руках — не правда ли?.. Вы не знаете, что это дивный, дивный ангел, с необыкновенными, божественными глазами!.. Это сама поэзия!.. Вы не знаете, что ее не нужно бояться, а с первых дней сознательного существования — ожидать, как лучшей минуты… потому что в ней — свобода!..
Ненси вся как-то притихла. Увлек ли ее энтузиазм, с которым высказывал свою мысль этот странный человек, или самая мысль поразила ее — но только все в ней притихло.
— Есть идеи, — продолжал он с тем же огнем, — есть мысли, для которых нет слов — им нужен образ… Они живут в душе… не в сознании, а в душе… Их нужно чувствовать без слов… Они являются, как просветление… Им нужно верить.
В конце аллеи показалась Марья Львовна, в светло-сером летнем платье.
Ненси повернула свое раскрасневшееся лицо к Гремячему.
— Хорошо… вы будете с меня писать, я… я согласна… Но вот идет бабушка, при ней нельзя говорить — вы понимаете — она старуха… она… ей будет страшно… Вы скажите, что просите меня позировать, но не говорите — «смерть», не говорите ради Бога… и, вообще, лучше оставьте — я сама скажу все.
Она произнесла все это скороговоркой, задыхаясь. Когда подошла Марья Львовна, оба они молчали.
— Бабушка, наш соотечественник, Антонин Павлович Гремячий.
— Очень приятно.
Марья Львовна подсела к ним.
— Антонин Павлович — художник.
— Мы обе — большие поклонницы живописи… И моя внучка когда-то даже много занималась…
— Вы пишете? — с живостью обратился Гремячий к Ненси.
— Нет, — только брала уроки недолго… и люблю…
Он довел их до отеля. Больше они в этот день не виделись, хотя Ненси выходила еще раз перед ванной. Она прошла мимо него, с опущенными глазами, и была такая озабоченная, как бы расстроенная — он не решился заговорит с нею.
Вечером Ненси долго не могла уснуть, но ей мешала не ее болезненная томительная бессонница, а до того сильное возбуждение нервов, что она почти не испытывала своих обычных болевых ощущений и даже отвратительной жгучей жажды. Она переживала удивительно сложное душевное состояние: впечатление встречи, знакомства, разговора с Гремячим — все это сосредоточилось у нее в одном понятии — «смерть»… И точно в нее вселилось какое-то другое, новое существо. Оно до полной иллюзии чувствовало эту «смерть», и нисколько не страшилось. И это было так необычайно, так мучительно приятно.
Ненси с нетерпением ожидала наступления дня, чтобы снова возобновить разговор с «странным», так мало похожим на других людей, человеком.
— Бабушка, — сказала она, утром, перед тем как идти к источнику, — если мы встретим нашего нового знакомого — пригласи его зайти к нам — он интересный…
— Я очень рада.
— Он хочет писать с меня… Меня это займет.
— Но это утомит…
— Нет, можно, ведь, на воздухе… Я, все равно, целыми часами сижу в своем кресле…
Гремячий ожидал уже ее в парке. Он был во всеоружии художника: с складным, походным мольбертом и большим красного дерева ящиком, в котором лежали палитра, кисти и краски. Ненси взволновалась…
— О, да какой вы нетерпеливый!.. — весело заметила Марья Львовна.
— Мы займемся через полтора часа, — сказала Ненси. — Вы знаете — у меня обязанности больной, — прибавила она, улыбаясь.
Первый сеанс, однако, не удался. Работа не клеилась. Лицо Антонина Павловича было сумрачно. Он делал наброски небрежно, точно нехотя. Ненси поняла: его стесняло присутствие Марьи Львовны.
Она сказала, на другой день, бабушке:
— Он не может, я это вижу, писать при тебе; а мне интересно, чтобы он писал.
С этого дня Гремячий мог свободно отдаваться настроению. Он заходил обыкновенно за Ненси и, сопровождая ее на прогулку, сам вез кресло, чтобы не брать никого постороннего.
Марья Львовна проводила это время у Юлии Поликарповны.
XXVI.
По-прежнему стояли теплые, ясные дни. Сама природа как бы помогала Гремячему. Он писал каждый день. Набросав бесчисленное количество эскизов карандашом, он приступил теперь в краскам.
Как-то Ненси и он сидели под большой, развесистой липой. Сеанс был особенно удачен. Гремячий работал с необыкновенно сильным подъемом, но без всякой напряженности. В глазах светилось вдохновение; он был объят его могучей силой. И Ненси, со всею чуткостью своих измученных болезнью нервов, невольно прониклась его настроением, как бы участвуя вместе с ним в загадочном процессе творчества.
— Талант… тайна таланта… как понять ее?.. — взволнованно произнесла Ненси.
Гремячий улыбнулся своей детской улыбкой, а в глазах его еще не потух тот огонь, что говорил о высшем наитии только что пережитых минут.
Он наклонил рукой висевшую над ним большую, густую ветвь. Ее тонкие, с зубчатыми краями листья трепетали.
— Вот, — сказал он, — живая ткань… дыхание жизни… Жизнь веет везде… мы ощущаем… Зрение дает впечатление мягкое, ласкающее — мы наслаждаемся… Но как понять?..
Он выпустил из рук ветку. Она размашисто закачалась, прежде чем приняла прежнее положение.
— Так и человек — качается… долго… пока найдет.
— А страсти?.. — нервно перебила Ненси.
— Страсти — фикция… Воображаемые двигатели мира.
— А если страдаешь?
— Когда я увлекался чувством…
— Вы?
— Почему вас это удивляет?.. Я таков по природе… Теперь это пережито… и больше не вернется.
Он тихо-тихо вздохнул, коротким, как бы облегченных вздохом.
— Так вот, я хочу рассказать вам… — Он положил в сторону кисть. — Когда я увлекался, все раздражало чувственных образом мои нервы, волновало кровь… просыпались желания. Это принято поэтизировать, но я буду выражаться просто: моя, — вы понимаете, моя чувственность окрашивала природу в особый колорит соблазна, а я приписывал все это исключительно ей…
По его худощавым плечам пробежала нервная дрожь.
— И вот… Вам не скучно?
— О, нет, нет… — поспешила его успокоить Ненси.
— Я ведь потому… Мне хочется сказать, как все это во мне возникло — внутреннее — и подавило материальное…
— Я знаю, знаю!.. — с живым сочувствием проговорила Ненси. — Какая тяжкая борьба!.. Так борются подвижники, аскеты…
