АРНОЛЬД КАШТАНОВ - Хакер Астарты
– Валя, пожалуйста, Рая очень переживает.
Забывшая элементарные движения и потерявшая память, она каким-то образом поняла то, чего не способен был понять разумный Валя, московский инженер, человек, вроде бы умеющий думать о других. Более того, Дуля сумела сделать замечание так, что Валя не обиделся. С душевными движениями было то же, что с физическими: какие вспомнились, те вспомнились хорошо. В то же время незнакомую женщину, возившую в инвалидной коляске парализованного мужа, убежденно принимала за известную московскую актрису:
– Это же… как ее… ну, ты знаешь.
– Нет, не помню что-то.
– Ну ты знаешь. Известная актриса. А тот, в коляске, – писатель.
Посмотрел на седую голову инвалида, я предположил по сходству:
– Астафьев?
– В самом деле, похож на Астафьева, – согласилась Дуля. – Но это не он. Как же его… Потом вспомню.
В мозгу что-то замкнуло и корректировке не подлежало. Я уже знал, что теперь это останется: светленькая женщина – актрисой, а паралитик – писателем. Однако Дуля ничего не забывала и не путала во всем, что касалось Раи и Геры. Понимала лучше Геры, что забрать мать в Канаду он не сможет. Запомнила то, чего не в состоянии был запомнить я, – у Геры в Канаде мальчик десяти лет и дочка восьми, жену зовут Надя.
Меня озарило: она понимала то, что было ей интересно. Светленькая жена паралитика ей чем-то не приглянулась – не тратила на нее умственные усилия. Разум – это интерес, понял я, концентрация внимания, интенция. Дуля сочувствовала Рае и Гере, и потому с ними становилась проницательна. Понимала, что они в глубине души допускали, что у них ничего не получится и Рая из дома престарелых уже не выберется никогда. Понимала, что сами они не попросят Валю замолчать, взяла это на себя. Эти не такие уж простые вещи нужно было и вообразить и осознать, и Дуля эту работу совершала, а Валя вот, к примеру, – нет, его воображение в этом направлении не работало, внимание не концентрировалось.
– Чего ей волноваться? – ответил он. – У мамы Альцгеймер, а у Раи инсульт. Это разные болезни. Инсульт – это ерунда. Тут всех на ноги ставят. Все будет хорошо.
Считал себя чутким утешителем. Дуля так не считала. Но промолчала, и пришлось сказать за нее:
– Тебе легче, что ты всем рассказываешь? (Валя первым стал мне тыкать).
– Могу не говорить.
– Правда можешь? Или только обещаешь?
Помолчав, Валя сказал:
– Она меня сегодня ударила.
– Как?!
– Не хотела есть и как даст рукой по ложке. Все на передник. Немножко простыню залила. И смеется. Смотрит мне в глаза и хохочет. А говорят, не соображают.
Гера посмотрел озадаченно. В хохоте безумной старухи он сообразительности не увидел. А мы с Дулей видели: старуха шкодничала и злобствовала, но чувства ее были нормальны и поведение адекватно.
Я уже не боялся немного опоздать утром – Дуля была под присмотром Раи. Та могла успокоить ее, не поднимаясь с кровати. Когда я вошел в палату перед самым завтраком, Дуля была искупана, лежала на спине и… читала газету.
– Ты читаешь?!
Она и не заметила моего изумления:
– Рая дала.
Я выскочил на крыльцо. Руки дрожали. Покурил и помчался назад. Дуля держала газету на весу, в дрожащих руках, буквы должны были прыгать перед ее глазами – я сам, наверно, прочесть бы не смог. Это колоссальная умственная работа: ловить глазами прыгающие буквы, терять строчку и снова находить, и так прочесть всю страницу. Дуля же не устала, и вообще она выглядела свежей и здоровой.
Она получала лепонекс, его давали по схеме, написанной Гинзбург в “Гилель Яффе”: добавляли по полтаблетки каждые три дня. Мы еще не вышли на дозу, а результат был поразительный.
Пока разговаривал с Раей, Дуля отложила газету и ждала. Научилась ждать! Ей было хорошо – светлая палата, симпатичная Рая, я рядом. Спросила:
– Где ты был?
Ее впервые заинтересовал этот вопрос. Она стерла в памяти самую мысль о доме, давно не спрашивала о внуках и, естественно, не понимала, куда я исчезаю ночью. Признать существование дома значило для нее понимание всего, что с ней случилось. Забвение было защитой. До сих пор я боялся ломать защиту, но теперь, увидев улучшение, решился:
– Я спал. Меня же ночью нет, правда? Ты же не волнуешься, когда ночью меня не видишь? Я каждую ночь уезжаю спать.
– А зачем? – настойчиво допытывалась она. – Тут есть кровать.
Круглое ее лицо было серьезно, как у пятилетней девочки. Я сказал:
– Домой уезжаю. Я сплю дома.
– Дома? – недоуменно переспросила Дуля. Хотела что-то уточнить, но раздумала. У нее была своя хитрость, подсказывающая ей, что не все надо знать, а незнание надо скрывать, чтобы не выглядеть слабоумной.
– У нас с тобой есть дом, – сказал я, – а здесь не дом, а больница, а потом мы поедем домой, но сейчас об этом не надо думать.
– Я не думаю, – простодушно заверила она.
Я просмотрел газету. Там был рассказ о любви. Героиня беззаветно любила некоего Андрея, сделала его преуспевающим, но его увела другая женщина, он ушел к той, а потом случилась дорожная авария, он стал инвалидом, другая женщина от него ушла, а героиня ухаживала за ним, хоть настоящей духовной близости уже не было… Что-то в таком духе.
– Ты и рассказ прочла?
– Так, не все.
– Неинтересный? – небрежно спросил я, как если бы вел с ней обычный наш разговор о литературе.
Дуля стала пересказывать. Она в самом деле прочла. И она всегда пересказывала плохо. Даже на удивление плохо. Как, впрочем, говорят, и я сам. Нам с Дулей это было неважно, мы друг друга понимали. Важно было отношение. И я его уловил – насмешливое к автору. Дуля опять ставила меня в тупик. Я считал до сих пор, что тонко оценить прозу – более сложная интеллектуальная работа, чем связный пересказ сюжета. Неприятно поразило, что она пересказывает, как школьница на экзамене, – не впечатление и не отношение, а вызубренный урок. С одной стороны, у нее хватало ума понять, что я устраиваю экзамен, с другой – уже не считала это для себя оскорбительным. Я вообразил, как с ней будут разговаривать психиатры или родная дочь, и настроение испортилось. Они ее сделают слабоумной в несколько дней. Она подыграет им из вежливости.
Надо было бежать. Я не мог забрать Дулю, не зная, как ее лечить дома. Попросил Эллу направить нас к психиатру, который заменит лепонекс на что-нибудь, что можно принимать в домашних условиях. Элла пожала плечами. Нас записали в очередь, через несколько дней свозили в какое-то психиатрическое заведение, и психиатр, поговорив с Дулей, сказал:
– У меня есть для вас хорошее лекарство.
Он прописал респердал. Надо было потратить еще несколько дней, чтобы постепенно снять лепонекс и выйти на дозу респердала. Две недели, оплачиваемые Минздравом, мы прожили, но никто нас не выгонял. Однажды подошла социальная работница Ривка, я заверил ее, что оплачу все, что требуется. Но психиатр ошибся – респердал вызвал дрожь. Дулю начинало прямо-таки подбрасывать в кровати, ей трудно было говорить прыгающими губами. Я сидел рядом, ничем не мог помочь, только держал руку, которая билась, как рыба. Проходило минут двадцать, щеки и нос делались свекольного цвета, и отпускало. Мы уже знали время, когда приступ приближался, и Дуля успокаивала:
– Это сейчас пройдет.
Я бросился к Элле, взмолился:
– Элла, спасайте!
Она подавила злорадство – мол, предупреждала, что психиатр не поможет, – и пообещала подумать.
Мы стали старожилами, своими людьми в “Мальбене”. Беготня начиналась с семи утра, когда приходила первая смена. В коридорчиках громыхали тележки и перекликались санитарки и медсестры. Сновали по палатам, меняли памперсы, поднимали, переодевали, сажали в каталки, перестилали кровати, везли в душевые, купали, вытирали, раскрывали окна, мыли полы, катали капельницы и кардиографы, мерили температуру и давление, спешили, как реанимационные бригады в аварии. В восемь в столовой появлялись Элла и Таня, везли столик с лекарствами, окликали подчиненных, за окнами грохотали по брусчатке мусорщики с баками, минитрактор подвозил термосы с завтраком, автотележки – груды мешков из прачечной; кого-то привозили и увозили амбулансы…И несмотря на весь этот шум, двухэтажный корпус подавлял своей тишиной. Тишина исходила из немощных людей, переставших сопротивляться. Придя как-то раньше обычного – подвозила Марина, а в тот день ей нужно было пораньше на работу, – я увидел в тупичке перед душевой несколько каталок с голыми стариками и старухами, ожидающими очереди на мытье. Решил не переживать по пустякам, но, наверно, это не был пустяк, потому что Таня, пробегая, матернулась, метнулась к шкафчику, выхватила простыни, побросала на голых и сунулась в душевую вопить на санитарок – там что-то случилось, забилась канализация, все, оставив больных, столпились там, потому и собралась очередь голых. Я оценил эмоции старшей медсестры. Сам я перестал понимать, из-за чего надо переживать, а из-за чего не надо.
