Елизавета Салиас-де-Турнемир - Княжна Дубровина
Дѣти волновались. Всѣ они глядѣли на Щеглова неблагосклонно. Его страсть говорить о томъ чего они не знали, сочинять изъ себя взрослаго свѣтскаго человѣка, его пренебреженiе ко многимъ изъ нихъ, вооружило противъ него почти всѣхъ, но самыми непримиримыми его врагами оказались Анюта, Ларя Новинскій и старшій Томскій, большой добрякъ, котораго Анюта тоже очень любила. Они всѣ трое сошлись вмѣстѣ и оживленно, взапуски осуждали Щеглова.
— Мнѣ такъ жаль Лизу, за что онъ ее обидѣлъ? сказала Анюта.
— Я старался разсмѣшить ее, но не могъ. Она, вы видѣли, едва не плакала въ продолженіе всей кадрили. Лиза очень добрая и не глупая дѣвочка, но жаль, что всякіе пустяки мѣшаютъ ей веселиться, сказалъ Томскій.
— Гдѣ вы это видѣли? вступилась горячо Анюта, — я никогда ничего такого не замѣчала въ ней, и очень люблю ее, потому что она милая.
— Она сама говорила мнѣ, что считаетъ себя несчастною, потому что не такъ хорошо одѣта, какъ другія, а я говорю: это глупости!
— И это не вина Лизы, а того же Щеглова, сказала Анюта. — Онъ говорилъ при ней почти вслухъ, что на ней не платье, а тряпки, и безпрестанно надъ ней смѣялся.
— Ну, а ей не надо было обращать на его слова никакого вниманія, сказалъ Ларя.
— Да это не такъ легко, отвѣчала Анюта, — особенно когда увѣренъ, что говорятъ нарочно чтобъ обидѣть.
— Я не обидѣлся, однако, сказалъ Ларя смѣясь громко, — когда вы прозвали меня долговязымъ,
— А я за то, что вы зовете меня Топтыгинымъ, сказалъ Томскій, — Тише! тише! Миссъ Джемсъ услышитъ, будетъ бранить меня. Скажите, кто вамъ это пересказалъ? спросила Анюта.
— А, такъ вы признаетесь, что вы насмѣшница и даете прозванія?
— Кто вамъ это пересказалъ? настаивала Анюта. — Я безъ злости, для шутки, я васъ обоихъ очень люблю.
— Знаемъ мы васъ! говорили смѣясь оба мальчика. — Вы ужасная шпилька!
— Вотъ и неправда… Я не шпилька, а такъ, для шутки. Ахъ, я знаю кто вамъ пересказалъ, это Тата Луцкая, я ей какъ то невзначай проговорилась.
— Да, вы насмѣшница изподтишка, сказалъ Томскій.
Въ эту минуту подошелъ Щегловъ съ Луцкой.
— Ахъ, Татà, зачѣмъ вы разсказали, какъ я смѣясь назвала Ларю Новинскаго и Васю Томскаго? сказала ей Анюта съ упрекомъ, — это не-подружески.
— Всѣ и безъ пересказовъ знаютъ, что вы, княжна, мастерица насмѣшничать, проговорилъ язвительно Щегловъ. — Вы можетъ-быть и мнѣ дали прозвище, un sobriquet, прибавилъ онъ чистымъ французскимъ языкомъ, которымъ чванился.
— Извините, я по-дружески шутила надъ моими пріятелями… вы не изъ ихъ числа!
— За что же, княжна, за что я на себя навлекъ вашу высокую немилость? сказалъ Щегловъ съ ядовитою насмѣшкой.
— Да хотя бы за Лизу Окуневу, сказала Анюта вспыхнувъ; — вы ее обидѣли. Мудрено ли, что и васъ обидятъ!
— Да, сказалъ Ларя, — вы ужасно гадко поступили съ Лизой.
— Съ этою torchonnée! произнесъ Щегловъ презрительно.
— Если она torchonnée, то вы сами не лучше, сказалъ Томскій, покраснѣвшій до ушей. — Я думаю лучше имѣть простое платье, чѣмъ походить на парикмахера подбитаго танцовщикомъ изъ балета.
Анюта и Новинскій засмѣялись и Анюта даже захлопала въ ладоши и прошептала: bravo!
— Вы про кого это? воскликнулъ Щегловъ поблѣднѣвъ отъ злости.
— Да хотя бы про васъ, сказалъ Томскій.
— А, про меня! Вы сами хороши съ вашею вновь испеченною княжной-выскочкой; оно и видно, что она изъ глуши, изъ дома какого-то подъячаго, котораго такъ уморительно называетъ папочкой.
И онъ дерзко повернулся на каблукахъ спиной къ тремъ дѣтямъ. Анюта поблѣднѣла, потомъ стремительно бросилась впередъ, толкнула Щеглова въ спину и закричала:
— Негодяй мальчишка!
Щегловъ съ яростію оборотился къ ней, но передъ нимъ очутились разъяренный Томскій и Новинскій.
— Негодяй, закричали они оба, и Томскій вцѣпился въ него.
Въ эту минуту произошла невообразимая суматоха. Гувернеръ Новинскаго и гувернантка Томской бросились между мальчиками, другія гувернантки и сами матери встали со своихъ мѣстъ и восклицали на всѣхъ языкахъ: Quelle honte, choking! Schaden! Миссъ Джемсъ съ искаженнымъ отъ ужаса и стыда лицомъ увлекала изъ залы горько плакавшую Анюту, тетки которой, сконфуженныя и разсерженныя, извинялись предъ матерью Щеглова. А она со сложенными въ притворную улыбку губами отвѣчала на извиненіе: Не безпокойтесь; все это не стоитъ извиненія, они дѣти и ваша княжна еще такъ недавно у васъ и такъ мало воспитана!
При этихъ словахъ Варвара Петровна измѣнилась въ лицѣ и сказала:
— Она дитя еще, я и не желаю, чтобъ она изъ себя представляла взрослую.
Сказавъ это она сѣла на свое мѣсто подлѣ сестры и приказала играть мазурку.
Дѣти танцовали, но уже по приказанію. Всѣ жалѣли объ Анютѣ, а ея пріятели Томскій и Ларя утѣшали Лизу, которая твердила со слезами: Все изъ-за меня! я говорила, маменькѣ, что мнѣ ѣхать на вечеръ не хочется, что я танцовать не умѣю и не люблю.
— Не изъ-за васъ, говорилъ Томскій, — но изъ-за наглости Щеглова. Непремѣнно дошло бы до ссоры и безъ васъ.
А миссъ Джемсъ, приведя Анюту на верхъ, едва могла проговорить: for shame, for shame!
— Что случилось? спросила Катерина Андревна съ безпокойствомъ.
— Подралась, сказала съ ужасомъ Англичанка.
— Подралась! княжна! подралась! воскликнула Нѣмка.
— Раздѣньте ее и положите въ постель, сказала Англичанка.
— Ну, прекрасное благородное дитя, прекрасная благородная княжна, сказала Нѣмка съ негодованіемъ раздѣвая молчавшую Анюту, лицо которой было искажено и блѣдно какъ полотно…
— Грѣхъ-то какой! стыдъ-то какой! говорила на другой день утромъ Арина Васильевна качая головой. — Подрались на балу, при всѣхъ! Всѣхъ опозорили. Ахъ, княжна! княжна!
— Это она говоритъ, что я подралась, это не правда. Я только оттолкнула его, этого негоднаго, злаго…
— Ахъ, княжна, и еще сердитесь! Можно ли спустя сутки такъ сердиться? Положимъ вспылили, но сердиться такъ долго большой грѣхъ!
— Да, сержусь, да, ненавижу его: онъ обидѣлъ папочку! воскликнула Анюта, горя какъ въ огнѣ.
— Ненавидите! какое слово… ужасное слово! а еще Богу молитесь! Какія же молитвы дойдутъ до Него, когда сердце ваше наполнено злобой! Вамъ надо просить прощенія, смириться, а вы…
— Не прощу, никогда не прощу, почти закричала Анюта.
— Ну и васъ не простятъ ни Богъ, ни родные. Я вижу, съ вами не сговоришь, и Арина Васильевна ушла очень опечаленная.
Анюта была цѣлый мѣсяцъ въ опалѣ и даже Александра Петровна не хотѣла говорить съ нею попрежнему, а Лидія твердила, что Анюта навсегда унизила ихъ предо всѣми знакомыми и на домъ ихъ навлекла общее порицаніе.
И послѣ этой новой своей выходки Анюта, какъ и прежде, опять притихла и принялась учиться прилежнѣе прежняго. Наступилъ май солнечный и теплый, и тетки спѣшили переѣхать на дачу; онѣ, въ виду слабаго здоровья старшей сестры, никогда не ѣздили въ деревню. Жизнь на дачѣ въ одной изъ уединенныхъ улицъ Парка сперва показалась Анютѣ пріятною, но чрезъ нѣсколько дней она разочаровалась. Нарядная, пестрая толпа, въ которой она не знала ни единаго человѣка, прискучила ей; экипажи поднимали пыль, дѣти разряженныя и собиравшіяся играть вмѣстѣ по утрамъ, возбуждали въ ней чувство зависти, потому что ей никогда не только не позволяли вмѣшиваться въ ихъ игры, но даже останавливаться и глядѣть на нихъ. Ее водили гулять одѣтую по-городскому, въ нарядной шляпкѣ, въ манто или мантильѣ, бѣгать ей было не съ кѣмъ, да и въ Паркѣ, при стеченіи публики, это было невозможно. Дома она томилась отъ жары, потому что за Александру Петровну боялись сквознаго вѣтра, заботливо затворяли двери и окна и только въ жаркіе дни отворяли одно окно. Скуки было тоже вдоволь, ни единаго знакомаго, ни даже Арины Васильевны съ ея разсказами о святыхъ, о святыхъ мѣстахъ, монастыряхъ и чудесахъ, о которыхъ съ такою жадностію слушала Анюта. Ей оставалось шить, вязать, гулять чинно по аллеямъ, или читать глупыя книги, — другихъ не было, ибо Варвара Петровна неумолимо отказалась дать ей Пушкина. Напрасно твердила Анюта, что она его уже читала, знаетъ и Полтаву, и Бориса Годунова, и Руслана и Людмилу, Варвара Петровна сказала:
— Очень сожалѣю. Это не для твоихъ лѣтъ.
Къ счастію Анюты, Александра Петровна по обыкновенно сжалилась надъ ней и послала въ городъ за сочиненіями г-жи Жанлисъ. Les Veillées du Château прельстили Анюту и она читала и перечитывала ихъ. Три лѣтніе мѣсяца протянулись довольно долго и въ началѣ августа Богуславовы переѣхали опять въ свой московскій домъ.
Глава V
По мѣрѣ того какъ Анюта выростала и изъ дитяти дѣлалась дѣвочкой, жизнь ея становилась монотоннѣе и скучнѣе; хотя она, занятая съ утра до вечера многочисленными уроками, не имѣла времени скучать, но лишенная лѣтомъ вольнаго воздуха деревни и жизни въ поляхъ и лѣсахъ, а зимой родства и близкаго знакомства, какъ-то увядала и совсѣмъ стихла. Она выучилась владѣть собой подъ строгими руками Варвары Петровны и ея помощницы миссъ Джемсъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она ушла въ себя, какъ улитка въ свою раковину, и никому не повѣряла ни своихъ чувствъ, ни своихъ задушевныхъ желаній; иногда продолжала она разговаривать съ Ариной Васильевной, но замѣчала, что между нею и этою строгою старушкой оказывалась рознь. Арина Васильевна стойко стояла и многое рѣзко порицала, чего не осуждали ни тетки Анюты, ни даже старый духовникъ ея. Эта рознь однакоже не повліяла на отношенія старушки и дѣвочки. Въ часы тоски и дѣтскихъ печалей Анюта убѣгала въ маленькую комнатку Арины Васильевны, которая, не разспрашивая и не утѣшая ее, не сожалѣя о ней, умѣла разговорами и разсказами исцѣлять боль ея сердца и примирять ее со всѣми власть надъ ней имѣющими. Часто читали онѣ вмѣстѣ и Анюта жадно питалась первобытною поэзіей и высокими чувствами, которыми исполнены многія повѣствованія Четій-Миней. Съ восторгомъ и умиленіемъ, иногда со слезами на глазахъ слушала Анюта разсказы о томъ, какъ переносили женщины, причисленныя въ послѣдствіи къ лику святыхъ, тяжкія утраты, потерю дѣтей, мужей, отца и матери, съ какимъ мужествомъ и смиреніемъ, съ какимъ умиленіемъ души, ради Бога и любви къ Нему, покорялись онѣ испытаніямъ имъ посланнымъ. Вмѣстѣ восторгались и умилялись старушка и дѣвочка, и эти чувства связали ихъ навѣки звеномъ крѣпкимъ и неразрывными Одиночество Анюты скрѣпило ея привязанность къ Аринѣ Васильевнѣ. Подруги Анюты какъ будто исчезли.
