Нортэнгерское аббатство - Остин Джейн

Сердце Кэтрин колотилось как бешеное, но отвага не оставила ее. Щеки ее пылали в надежде, глаза щурились от любопытства; пальцы стиснули ручку ящика и потянули. Ящик был совершенно пуст. Тревожась менее и любопытствуя более, она потянула вторую ручку, третью, четвертую; всякий ящик оказывался не менее пустым. Ни один не избегнул досмотра, и ни в одном ничего не нашлось. Начитанная в искусстве утаиванья сокровищ, Кэтрин сознавала, что в ящиках не исключены фальшивые стенки, и ощупала каждый – вотще. Ныне от исследованья пребывало избавлено лишь хранилище посредине; и хотя Кэтрин «с самого начала и не думала, будто хоть что-нибудь найдет в каком-либо углу шкафа, и ни капельки не огорчена безуспешностью своего предприятья, будет глупо не осмотреть шкаф целиком, раз уж взялась». Впрочем, дверца некоторое время не открывалась; с внутренним замком Кэтрин провозилась так же, как с внешним; в конце концов, однако, дверца распахнулась; и не тщетою обернулись ее поиски, как было доныне; острый взгляд ее тотчас упал на бумажный сверток, задвинутый в глубины хранилища – явно сокрытия ради; и никакими словами не описать, что пережила Кэтрин в сей миг. Сердце ее затрепетало, колени задрожали, щеки побелели. Трясущейся рукою схватила она драгоценную рукопись, ибо хватило беглого взгляда, чтобы увериться в наличьи рукописных букв; в ужасе отметив, сколь поразительно воплотились предсказания Генри, она тотчас вознамерилась, прежде чем рискнет отойти ко сну, прочесть все до последней строчки.

Тусклое мерцанье, исторгаемое свечою, понудило Кэтрин воззриться на таковую в тревоге; нет, свече не грозит внезапно погаснуть, она станет гореть еще несколько часов; и, дабы различенье письмен было легче, нежели сие, вероятно, дозволяет их древность, Кэтрин торопливо сняла со свечи нагар. Увы! Тем самым она потушила свечу. Даже светильник не погас бы манером более пугающим. На минуту Кэтрин застыла в страхе. Свеча погасла совершенно; ни самомалейший остаток света в фитиле не давал надежды на возрожденье огня. Комнату затопила непроницаемая и неподвижная тьма. Бешеный порыв ветра, что задул с внезапной яростью, усугубил ужас мгновенья. Кэтрин дрожала с головы до ног. В воцарившемся безмолвии напуганный слух ее уловил некое подобье удаляющихся шагов и хлопок далекой двери. Вынести сего душа человеческая была уже не в силах. Холодный пот выступил на лбу юной девы, рукопись выпала из руки и, ощупью пробравшись к кровати, Кэтрин торопливо нырнула в постель и забилась под одеяла, взыскуя отсрочки кошмара. Закрыть глаза, уснуть в такую ночь – о сем не могло быть и речи. Столь объяснимо растравлено любопытство, чувства, как ни погляди, ажитированы – отдохновенье решительно невозможно. И снаружи бушует столь устрашающая гроза! Кэтрин не имела привычки пугаться ветра, однако теперь всякий порыв его исполнился дурных вестей. Рукопись, столь чудесно найденная, столь чудесно воплотившая утренние предсказанья, – как сие изъяснить? О чем в ней повествуется? Кому она принадлежала? Каким манером пребывала сокрыта столь долго? И как исключительно странно, что сия находка выпала на долю Кэтрин! Но ей не знать покоя и утешенья, пока она не изучит рукопись вдоль и поперек; и Кэтрин решила приступить к чтенью с первыми лучами солнца. От таковых, впрочем, ее отделяли многие тоскливые часы. Она дрожала, металась в постели и завидовала всякому, кто покойно спит. Гроза ярилась по-прежнему, и порою до настороженного слуха юной девы доносились всевозможные шумы страшнее ветра. Один раз словно бы зашевелился кроватный полог, а однажды сотрясся замо́к, будто кто-то тщился пробраться в комнату. Замогильные шепоты расползались по галерее, и не раз от далеких стонов кровь Кэтрин стыла в жилах. Миновали час за часом, и изнуренная Кэтрин успела расслышать, как все часы в доме бьют три, а затем буря утихла или же юная дева крепко уснула, сама того не заметив.

Глава XXII

Наутро в восемь служанка раздвинула ставни, и сие пробудило Кэтрин; открыв глаза, не понимая, как могла их закрыть, она узрела поводы для ликованья; в камине уже горел огонь, и ясное утро сменило ночную бурю. С осознаньем бытия тотчас вернулись воспоминанья о рукописи; Кэтрин соскочила с кровати, едва служанка вышла, торопливо собрала листы, что выскользнули из бумажного свертка при паденьи, и шмыгнула обратно в постель, дабы насладиться роскошным чтеньем, опираясь на подушки. Ныне она разглядела, что не приходится ожидать рукописи, объемом равной большинству тех, над коими она дрожала, читая книги, ибо сверток, состоявший из разрозненных листков, оказался крошечным – гораздо меньше, нежели ей поначалу казалось.

Жадный взор торопливо скользнул по странице. Кэтрин вздрогнула. Возможно ли, иль чувства ее обманывают? Похоже, пред нею – грубыми современным манером начертанная опись постельного белья! Если верить глазам, в руке у юной девы – счет от прачки. Она схватила другой листок и узрела тот же список почти дословно; третий, четвертый, пятый лист ничего нового не сообщили. Во всяком Кэтрин являлись сорочки, галстуки, чулки и жилеты. Еще два, написанные той же рукою, сообщали о расходах, что едва ли представляли больший интерес: письма, пудра, шнурки и мыло. А самый крупный лист, обернувший остальные, оказался, если судить по первой строке – «Припарки гнедой кобыле» – счетом от коновала! Таковы были бумаги (оставленные там, где были найдены, по недосмотру прислуги, как ныне уразумела Кэтрин), что наполняли ее надеждою и тревогой и лишили половины ночного отдохновенья! Душа Кэтрин униженно низвергнулась во прах. Ужель приключенье с сундуком не даровало ей мудрости? Угол помянутого хранилища, кой виден был ей из постели, воздвигся, будто изрекая приговор. Яснее ясного теперь, сколь нелепы были ее фантазии. Предположить, будто рукопись, составленная много поколений назад, избегла бы обнаруженья в такой комнате – такой современной, такой обитаемой! – или будто она, Кэтрин, первая располагает уменьем открывать шкаф, коего ключ всем явлен!

Как могла она подобным образом обмануться! Боже упаси Генри Тилни узнать о ее глупости! И все сие – в немалой степени его деянье: если б шкаф не появился манером, столь напомнившим описанья ее приключений, любопытство ее и не шелохнулось бы. Таково было единственное ее утешенье. Торопясь избавиться от ненавистных улик ее глупости, этих презренных бумаг, разбросанных по кровати, Кэтрин тотчас поднялась и, сложив их в возможно более сходный с прежним сверток, убрала на место в шкаф, всем сердцем желая, чтобы неблагоприятный случай не извлек их оттуда вновь и не опозорил ее в собственных глазах. Правда, отчасти удивительно, отчего так трудно было отпереть замки, ибо сейчас Кэтрин открывала их запросто. Тут, разумеется, крылась некая загадка, и Кэтрин размышляла над лестной гипотезою полминуты, пока не покраснела при мысли, что дверца была открыта изначально, а она, Кэтрин, заперла ее сама.

Со всей возможной поспешностью она покинула комнату – поступки, здесь свершенные, понуждали к неприятным воспоминаньям – и очень быстро отыскала утреннюю столовую, ибо накануне вечером юная г-жа Тилни показала гостье путь туда. В столовой одиноко сидел Генри; тотчас выразив надежду, что буря не обеспокоила Кэтрин, и лукаво намекнув на свойства зданья, кое все они населяли, он немало ее огорчил. Ни за что на свете она бы не пожелала, чтобы он заподозрил ее слабость, но, не способная к абсолютной лжи, понуждена была признать, что ветер некоторое время не давал ей заснуть.

– Но теперь очаровательное утро, – прибавила она, желая сменить предмет беседы. – А грозы и бессонница – ничто, когда они уже завершились. Какие красивые гиацинты! Я только что научилась любить гиацинты.

– И что же вас научило? Случай или резон?

– Меня научила ваша сестра; даже не знаю как. Госпожа Аллен годами старалась, чтобы они мне понравились; но мне все не удавалось их полюбить, пока я не увидела их недавно на Милсом-стрит; вообще-то я равнодушна к цветам.

– Но теперь любите гиацинты. Оно и к лучшему. Вы обрели новый источник наслаждений; предпочтительно иметь как можно больше того, что удерживает счастье. Кроме того, в дамах вкус к цветам всегда желателен, ибо сие выманивает вас прочь из дому и соблазняет шевелиться побольше, чего иначе вы бы не делали. И хотя любовь к гиацинту, пожалуй, явленье весьма домашнее – кто знает, если чувство пробудилось, возможно, придет время, когда вы полюбите розу?