Александра Коллонтай - Свобода и любовь (сборник)
– Была вера к тебе как к товарищу. Растоптал ты ее, Владимир, не пожалел… А раз веры друг к дружке нет, как жить-то вместе?… Жизни нашей, счастью, видно, конец настал…
Тоскует Васино сердце. Вздрагивают Васины худые плечи. От Владимира отворачивается.
На кровать присела. Комкают Васины руки стеганое шелковое одеяло. А глаза тоской да слезами полны. Владимир рядом садится, за плечи берет.
– Говоришь, что чужая мне, что не любишь. Нет, Вася. Если бы разлюбила, разве так бы убивалась? А я? Разве я разлюбил? Пойми же! Ну да, Нину люблю, но совсем не так… Тебя люблю крепче, глубже, Без тебя, Вася, нет мне пути. Что бы ни делал, всегда думаю: а как она посоветует? А что Вася скажет! Ты, как звезда, меня вела… Нужна ты мне, вот что!
– Ты все только о себе, – тоскует Вася, – а про меня забываешь. Душно мне, Владимир, от этакой жизни… Не потому тяжко мне, что кралю завел… Еще больнее, что не товарищи мы больше.
– Ты думаешь, я этого не вижу?… А где причина? Сам не пойму. Врозь тоскливо, вместе тесно… Ты говоришь: раньше так не было? Так много ли раньше вместе жили? По-семейному и не приходилось. Все в работе, все налетами… Давай, Вася, опять так: налетами! Хочешь? Каждый сам по себе. А соскучимся – съедемся. Да? Хочешь так? И Вася тогда опять станет Васей-буяном. Милым, родным… И не будет обмана… Не надо только рвать, Вася. Не надо расставаться… Это же больно… Пожалей меня, Вася.
Владимир по-привычному прячет голову в Васины колени, зарывает лицо в Васины горячие ладони…
Тихо. Оба молчат.
Теплой волной от одного к другому пробегает забытая истома. Засыпанный пеплом обид и недоверия уголек страсти выкидывает свои обжигающие язычки.
Вася! Любимая!
Руки Владимира властно обнимают Васю, притягивают к себе на колени. Жаркими губами томит он Васины губы, лаской обжигает Васино тело.
Вася не сопротивляется. Вася поддается сладкой, забытой истоме.
Пусть так! Вот сейчас Владимир любит Васю по-старому. Без раздела. Сейчас Володя Васин. Сейчас Нина забыта. Сейчас Володя изменяет Нине не телом только, сердцем изменяет, душою.
Васе непривычно злорадно. Больно и весело… Пусть изменяет.
Странные настали дни. Угарные. Уголек страсти, тлевший под пеплом обид, отчужденности, как в догоравшем костре, что раздувает порыв осеннего ветра, буйно пылает, раскидывается. Лижет обугленные раны, ищет в сердце необгоревших местечек.
Нежным стал Владимир.
Покорно-ласковой стала Вася.
Будто заново «любятся». Друг без друга прожить не могут. Ночью, тесно прижавшись, лежат, будто потерять друг друга боятся. Целует Владимир Васины карие очи. Прижимает Вася к сердцу знакомую голову Владимира… Так еще не любились, так еще не ласкались… С тоскою, с горькою радостью. Не то друг друга снова нашли, не то с любовью прощаются… Со счастьем ушедшим, невозвратным.
Улыбается Вася, шутит. А самой кажется: вот-вот расплачется. Ласкает Владимир Васю, в глаза карие заглядывает, а в Володиных глазах Вася тоску неизбывную читает. Не играет в них лукавый огонек счастья, не отражают они Васиной любви… Будто Васе без слов «прощай» говорят.
Чтобы не видеть Володиных глаз, чтобы не читать в них слез, чтобы убить тоску неизбывности, обвивает Вася свои худые руки вокруг Володиной шеи… Ищет губ его… Прижимает Володя к сердцу Васю, томит, обжигает ласками, ищет Васино тело… Ненасытно. До сонной усталости…
Странные дни. Угарные. Душные. Темные. Нет в них счастья. Нет в них легкокрылой радости, что любовью рождается…
Договорились. Вася «пока» поедет в губернию на работу. Когда Владимир устроится в районе, спишутся. Повидаются. Где? Молчат. И о разрыве ни слова. Будто все и без того просто, понятно. Ясно. Будто «вся правда». Одного не говорит Вася, что письмо Нины скрала. Спрятала. Бережет письмо. Будто еще на что оно нужно. А сама настояла: пошли да пошли Нине телеграмму в Москву, что едешь один. Зачем это Васе? Больно, а почему-то «надо». Владимир отнекивался, подозрительно на Васю поглядывал. Будто чего боялся. Послал. И еще ласковее с Васей стал. Еще горячее…
Пусть! Так тоже надо. Будто последние капли счастья допивают, что на дне общей чаши жизни остались… А в каплях хмель страсти и сладкая горечь прощенья…
Весела Вася. Бодра. Подвижна. Давно ее такой Володя не видел.
– Потому шкурку сбросила, что не по мне была… Какая я «директорша»?… Тебе другую жену нужно. А я что за жена? При нэпе не гожусь, – шутит, дразнит Володю.
– Я не знаю, кто ты. Я знаю одно, что ты снова Вася-буян… А буяна я не отдам, не отпущу, хоть пять парткомов тебя вызывают… На время – да. Но совсем – ни за что…
Вася смеется. Пусть так. Будут встречаться «налетами», как свободные товарищи. Не как муж и жена. Идет?
Владимир согласен. Так еще лучше будет… А без умной, кудрявой головки Васиной ему не прожить.
– Друзей-то в мире мало, Вася… Особенно теперь. Опять все распылились. Каждый только о себе думает… А мы же друзья, Вася, испытанные. Правда?
Беседуют, будто нет прежней стенки. Пробита.
Молчит, не шевелится и змейка в сердце Васи. Кажется Васе, что и вся ревность прошла. И вдруг, нежданно, как куснет острым жалом… Владимир теперь нет-нет да и о Нине заговорит сам. Видно, часто о ней думает. Такая-де она «ученая», с французом так и щебечет по-французски, бисером сыплет, с немцем по-немецки. В институте училась.
– Если такая «ученая», почему же службу найти не может? Или на даровых хлебах жить привыкла? В крови тунеядство сидит… В полюбовницах, конечно, оно удобнее.
Знает Вася, что не следует так говорить, а удержаться не может. Куснет змейка, а ей за это Володю уколоть охота. Пусть и ему больно будет.
А Володя хмурится. С упреком на Васю глядит.
– Зачем ты это, Вася? Нехорошо. Это не Вася-буян говорит… Это чужая Василиса Дементьевна. – Васе больно и стыдно. Но не сдается. Еще и еще уколоть Володю пробует. Пока Володя не рассердится. Пока сама Вася не опомнится.
– Не сердись, милый… Прости меня, злую. Ведь люблю я тебя. Не любила бы, не мучила…
В душных поцелуях, в хмеле тела ищут друг друга. Чтобы не думать. Чтобы не страдать. Чтобы забыть, обмануть неизбывную правду…
Вася с парткомом распрощалась. За уборку дома взялась. Обо всем у ней теперь забота. Ящики, сундуки. Мочала, рогожа, солома… Совещается Вася с Марией Семеновной, совет держит: как что уложить, чтобы не поломалось, не испортилось? Чтобы все в целости на новую квартиру директора доехало.
– И что это вы так стараетесь? – недовольна Мария Семеновна. Коли решили в свою губернию уехать, чего хлопочете-то? Помяните мое слово: вы за порог, а сударушка скок! И на ваше место. Для нее, выходит, стараетесь, силы свои надрываете.
– Что же! Пусть так. Не как жена ему подсобляет. Как жена бы не стала. Как жена осудила бы Владимира, зачем «буржуем» заделался? А теперь ей что?… Он сам по себе, она сама по себе… Каждый своим путем идет. Были товарищами… Почему не подсобить? Не мужу, не потому, что требует, да ждет, да велит. Добровольно. Как товарищу, другу… И досады нет на него. Коли нравится хлам за собой волочить, народный транспорт ящиками с посудой да сундуками с шелковыми одеялами запруживать – его дело!.. С таким, конечно, не по дороге. И не пойдет она с ним больше в жизнь рука об руку. А подсобить в укладке, почему не подсобить?…
Володя не наудивляется. Откуда такая хозяйка стала? Ивану Ивановичу, правленцам хвастается. А сам Васю вопрошает: кто в новом районе в доме порядок ему наведет, если Вася к нему не сразу приедет?
– Кто? А Нина Константиновна на что? Или она своих белых ручек марать не станет? Барышня-сударышня… Ей чтобы все готовое, чтобы все на подносах подано было… Чужим горбом да на чужих хлебах…
Кольнула Володю, и самой досадно. Зачем? Владимир глядит на Васю, глазами упрекает. Будто спрашивает: «За что, Вася?»
– Милый мой! Желанный! Злая я, злая. Сама знаю. Все от любви! Не сердись, милый. Ведь только пошутила…
А сама лицо свое у Володи на груди прячет, гонит слезы, что к горлу подступают. Любит Володю Вася, хоть ты что! Любит, страдает, а потерять боится. Лучше и не жить…
– Сердечко мое бедное… Васюк мой добренький… Знаю тебя. Потому-то и люблю. Потому-то и не могу сердца от тебя оторвать. Нет другого такого Васи в мире. Не будет у меня такого друга, как ты.
И снова кружит душно-горький хмель, снова в ласках ищут забвения собственной боли.
– Оставишь местечко в сердце своем для мятежного своего «анархиста»?
– Будешь и в счастье помнить Васю-буяна?…
Странные дни. Угарные. Душные. Темные…
Стук-стук! Стук-стук!
Стоит Вася у запертой двери своей прежней светелки, где теперь Груша живет. Стучится. Сказали внизу, что Груша с работы вернулась. А дверь заперта. Где же Груша?
Стук-стук! Стук-стук!
Не спит же Груша?
Обернулась. Глянь, по коридору Груша спешит, чайник с кипятком тащит.
– Груша!
– Василиса! Родненькая. Когда-то приехала? Вот не ждала-то.
