Слава Бродский - Бредовый суп
– К этому быстро привыкаешь, – сказал Сережа. – Я слышу только то, что говорят наши ребята, мои трейдеры и еще, если кто-то пошутит.
– И когда объявляют, что принесли вино с сыром, – сказал я.
– Да, конечно, – сказал Сережа.
Светка стала спрашивать нас, что мы делали все эти дни. И я, конечно, стал рассказывать о том, как мы побывали в музее Пикассо.
– Если тебе дать десять выставочных залов, – сказала Светка, – что бы ты повесил в зале один, два, три и так далее? Я уже поняла, что ты в первый повесил бы работы Пикассо. Да?
– Да, – сказал я. – Второй я бы оставил пустым. А в залах, начиная с третьего, разместил бы всех остальных.
– Так что ты говорил про сорокапятилетних? – спросил меня Сережа.
– Я говорил про кошмар первых двух лет. Хорошо еще, если после того, как они окончательно поймут, что их геология никому тут не нужна…
– Что тут было про геологию? – спросила Светка. – Моя мама – геолог.
– Прошу прощения, – сказал я, – ничего персонального. Геология, ботаника, переводы с польского – не важно. Так вот, если после того, как они поймут, что это никому тут не нужно, они догадаются пойти на курсы по программированию...
– Вот чего я никогда не понимал – как их после этих курсов берут на работу, – сказал Сережа.
– А что тут такого необычного? – спросил я. – Ты понимаешь, как берут на работу после колледжа?
Сережа пожал плечами.
– Конечно, они программировать не умеют, – сказал я, – как, кстати, и те, кто их учил. Они учат там друг друга. Кто заканчивает, учит следующую группу. И к тому моменту, как он выпускает эту группу, он уже достаточно неплохо владеет синтаксисом какого-нибудь языка.
– А если кто-нибудь, – сказала Маринка, – объяснит ему, как надо вести себя на интервью и научит его улыбаться, а не косить глазом в сторону…
– Да, тогда его запросто могут куда-нибудь взять. Потому что на этих курсах их тренируют как раз на тестах, которые обычно дают на интервью.
– Как же им удается удержаться? – спросила Светка.
– Весьма хороший прием, – сказал я, – сидеть каждый день часов до девяти. По крайней мере, уходить позже всех. Люди начинают думать: “Смотри, парень ничего не понимает, ну, просто полный ноль. Двух слов связать не может. На вопрос “Какую булочку тебе принести?” отвечает почему-то “Да”. Но как старается!”
– На этом долго не продержишься.
– А долго и не надо. За это время обычно находится кто-то, кто может помочь с первым проектом. А иногда отыскивают кого-то, кто делает весь этот проект, платят ему свое жалованье и учатся на этом.
– А кто-то и не удерживается, – сказала Маринка.
– Бывает, – сказал я, – тогда пробуют еще раз. Сорок пять – это еще не так страшно. Гораздо хуже тем, которые приезжают в пятьдесят.
– Что же про них? – спросила Светка.
– Они думают, что еще на что-то способны, и амбиции их, как правило, непомерно высоки. Первый шок они получают прямо через несколько минут после прибытия, в аэропорту, когда не понимают ни одного слова на том языке, который, как они считали, достаточно прилично знали. И в отчаянной схватке с таможней, отказываясь показать чемоданы, которые никто и не просил открыть, с завидным упорством пытаются дословно перевести на английский фразу “Ну и что из того?”, не подозревая даже, что это можно выразить всего лишь одним словом из двух букв. Ну и потом они начинают получать удары со всех возможных сторон. И не сразу, но скоро начинают понимать, что они не нужны тут никому.
– Ничего нового, – сказал Сережа, – но я готов слушать и дальше.
– Спасибо, – сказал я.
– А что ждет тех, которые приезжают, когда им уже за шестьдесят?
– С ними как раз все проще. Они уже ни на что не рассчитывают, кроме своего пособия и тех денег, которые они привезли с собой. И они так не спеша врастают в новую жизнь, поступают на курсы английского языка и годам к семидесяти уже более или менее свободно произносят название улицы, на которой они живут.
– Звучит зло, – сказала Светка.
– Мне можно, – сказал я.
– Это почему?
– Потому что я всем им очень сочувствую, – сказал я. – Многие из них приезжают к своим детям нянчить их детей, то есть своих внуков. И думают, что тут-то они будут нужны. Первый удар они получают через несколько недель, когда дети начинают искать им квартиру. И довольно скоро они начинают догадываться, что их дети вполне бы могли обойтись и без них и что они допускаются к внукам почти что в порядке одолжения.
– Но многие приезжают, никак не связывая свою жизнь с детьми, и они вполне довольны всем, – сказала Светка.
– Да, реалистам всегда легче.
– А что значит “довольны всем”? – сказал Сережа. – На своей родине они прожили всю жизнь в нищете с надеждой на то, что нищета эта будет стабильной. А потом они поняли, что их обманули и в этом, когда они потеряли все свои сбережения и остались хорошо, если с четвертью того пособия, на которое они рассчитывали. После этого уже нетрудно быть довольным всем.
– Слушайте, – сказала Маринка, – мы же отдыхаем. Зачем нам такие грустные темы? Пошли гулять.
– А как там свиные ножки? – спросила меня Светка.
– Очень вкусно. Хотя приготовлено из чистейшего сала.
Мы пошли бродить по Латинским Кварталам и потом – на бульвар Монпарнас. На всех тротуарах и мостовых сидели студенты из Рима и ели кукурузу.
Мы зашли в какое-то кафе, где, по всей видимости, когда-то любил сидеть Хемингуэй, и провели там около часа. И болтали со Светкой и Сережей. Потом сели в метро и поехали к себе в отель.
Г л а в а 22
Выставка закрывалась в пять. Это был ее предпоследний день. И мы решили поехать туда в ланч.
Я приехал первым и пошел сначала в маленький магазин на первом этаже. Там я побродил немного вдоль полок и полистал какие-то альбомы, а потом купил каталог выставки. И только когда я стал брать билеты, приехала Маринка.
– Пошли, – сказал я. – Нам надо немного поторопиться. У меня meeting в три часа.
Как только мы прошли первые двери, я заметил в правом дальнем зале картину, которую я не видел уже много-много лет. И я сначала хотел сразу подойти к ней, но почему-то не подошел. И только, когда я остался один, я пошел туда.
Внизу, под картиной, было сделано ограждение из простых неокрашенных реек, наверное, в фут глубиной, и я стоял какое-то время вплотную к этому ограждению и смотрел на картину с близкого расстояния. А потом я сел рядом на скамейку и сидел так несколько минут, пока не услышал Маринкин голос.
– Что случилось? – спросила она.
– Ничего, – сказал я.
– Нет, правда, что случилось? – опять спросила Маринка.
– Ничего не случилось.
– Это и есть “Над городом”?
– Да, – сказал я.
– Это ее ты тащил из верхнего ряда?
– Да, – сказал я.
– И ты все не мог ухватить ее за подрамник, и тебе пришлось придержать холст руками?
– Да, – сказал я.
– Ну ничего, – сказала Маринка, – не переживай так.
– Хорошо, – сказал я.
– Не переживай, пожалуйста. Теперь уже все в порядке.
– Я знаю, – сказал я.
Это была выставка ранних работ Шагала из русских коллекций в Еврейском музее верхнего Манхэттена. Мы были там 10 сентября 2001 года – в последний беззаботный день Америки.
Сережа
Париж, 23 августа 1997 года
– Куда мы сегодня пойдем? – спросила Маринка.
– В Нотр-Дам, – сказал я, – а то мы там не по всем революционным местам прошлись.
Мы зашли в Сен-Шапель посмотреть витражи. А потом пошли в Консьержери. И все эти камеры и всякие истории произвели на меня жуткое впечатление.
Мы поехали на Монпарнас в ресторан “Куполь”. Там мы договорились встретиться со Светкой и Сережей. И они привели с собой Светкиного знакомого – француза. Он изучал когда-то историю разных революций. И он оказался очень разговорчивым и рассказал нам много интересного.
Он сказал, что французы любят пить вино, поэтому и революции всякие любят устраивать. А русские это дело переняли. И сначала у них никто не решался арестовывать правительство. А как товарищам матросам налили по чарке водки, то отбоя от желающих не было. И то же самое было, когда царскую семью убивали. Но там уже чаркой отделаться трудно было. Чуть до бунта не дошло. А потом принесли два ведра водки, так сразу добровольцы-то и нашлись.
– Я был в Москве, – сказал француз. – Мы изучали там архивы Кей-Джи-Би.
И он рассказал нам совершенно фантастическую историю о том, как он с группой французских историков в июне девяносто второго года, в самый разгар неразберихи, был допущен изучать какие-то архивы. И он сказал, что был потрясен, когда узнал, каких высот может достичь ремесло пропаганды.
