Андрей Колганов - Жернова истории - часть 1
Честно говоря, читая газетные отчеты о Московской губпартконференции (я на ней не присутствовал, хотя запросто мог получить гостевой билет), я испытывал сильнейшие муки совести. Ведь сейчас на этом партийном форуме шло политическое шельмование людей, подавляющее большинство которых искренне желало борьбы с расплодившимся в партии и в Советском государстве бюрократизмом, и восстановления внутрипартийной демократии. И ведь я приложил к этому руку. У меня даже мелькнула мысль – а ведь можно было надавить на Троцкого при помощи всех своих возможностей и в обратном направлении. Подтолкнуть его к тому, чтобы сразу всем своим авторитетом поддержать оппозицию. С таким вождем во главе шансы взять при выборах делегатов на партконференцию большинство были отнюдь не нулевыми…
Однако мой разум ледяным душем остужал эти эмоции. Если подобный выигрыш и был возможен, он мог быть только временным. Секретариат ЦК и "тройка" Зиновьев-Каменев-Сталин, несомненно, понесли бы в таком случае определенный политический ущерб на предстоящей XIII партконференции. Но партконференция не решает серьезных организационных и кадровых вопросов. А перед XIII съездом, видя потерю влияния, партийная верхушка мобилизовала бы всю свою аппаратную мощь, чтобы парализовать организационные возможности оппозиционеров, и сформировать послушное большинство на съезде. И тогда они уж отыгрались бы за свое временное поражение, и за все связанные с этим страхи. Да и наступление "осадного положения" в партии в этом случае произошло бы гораздо быстрее и по более жесткому сценарию.
Так что добрые побуждения и любовь к людям, руководствующимся очень даже привлекательными идеалами, могли завести… Ну, вы сами знаете, куда ведет дорога, выстланная добрыми намерениями. Подталкивая лично мне очень симпатичных людей к открытой схватке, сулящей им некоторые призрачные шансы на победу, я бы тем самым рыл им очень дурно пахнущую яму. При всей своей нелюбви к партийно-советской бюрократии и ее вождям, я понимал, что другой достаточно прочной и сильной цементирующей силы у Советского государства сейчас нет и в ближайшем будущем не предвидится. А государству этому предстояла череда нелегких испытаний. Необходимость отвечать на вызовы, которые могли похоронить то, что было завоевано в октябре 1917, а затем защищено в кровавой гражданской войне, требовала сейчас поистине военных средств сплочения партии. Попытка же построить внутрипартийный "демократический рай", мало того, что могла привести к острейшему конфликту в РКП, так еще и была обречена с самого начала, ибо радетели за демократию, даже возьми они верх, вскоре сами бы не заметили, как стали оную демократию ограничивать…
При этом я вовсе не собирался складывать руки и пассивно наблюдать за тем, как партийное чиновничество получит полную свободу действий. Вот этого как раз ни в коем случае нельзя было допускать. Но парадокс заключался в том, что получить эту самую свободу действий бюрократия легче всего могла, изображая из себя борцов за сплочение партии в борьбе против антипартийной оппозиции. Именно этот спектакль я и намеревался сорвать. На сегодня я уже сделал, что мог. Остальное было делом будущего.
Поскольку я уже никак не мог повлиять на складывающуюся ситуацию, оставалось заняться решением вопросов на перспективу. И первым делом я собирался свести знакомство с Д.Б.Рязановым. Для этого надо было просто снять телефонную трубку, позвонить Лиде Лагутиной и узнать, когда в Коммунистическом университете имени Я.Свердлова Давид Борисович будет вести занятия.
Почему я звонил именно Лагутиной?.. А вот и не угадали. Причина была донельзя банальной – из всей троицы знакомых мне студентов из Коммунистического университета она одна была "телефонизирована". Оказалось, что она сама завтра собирается на лекцию Рязанова, и мы договорились встретиться с ней в здании университета. Хотя понедельник, четырнадцатое января, был рабочим днем, я просто-напросто удрал из наркомата, лишь предупредив секретаря, что до двух часов дня меня на месте не будет.
Мы встретились с Лидой у памятника Пушкину, и она тут же поведала мне о бурных дебатах, которые велись в университете во время партийной дискуссии как на комсомольских собраниях, так и на собраниях партячейки.
— А голосовали-то как? — поинтересовался я.
— И наша организация РКСМ, и партячейка приняли оппозиционные резолюции, — ответила Лида, и по голосу ее было невозможно понять, как она сама относится к такому исходу голосования.
— Ну, а троица ваша тоже за оппозицию голосовала? — задаю уточняющий вопрос.
— Пашка Семенов – тот, после выступления у нас товарища Преображенского, ясное дело, проголосовал за оппозицию. А вот Адам у нас правильный – он за ЦК.
Опять для меня осталось непонятным, кого из своих товарищей она поддерживает, а кого – осуждает. Поэтому пришлось снова спрашивать:
— Сама-то как голосовала?
— А никак! — резко тряхнула головой Лида. — Ушла я с этого собрания.
— Что, просто так и ушла? — что-то мне не поверилось. Успев немного почувствовать характер Лиды, я не мог себе представить, что она останется в стороне от яростных споров, в которые втянулись студенты-комсомольцы.
— Нет, не просто так! — теперь в голосе девушки уже была заметна запальчивость. — Дураки они там все. Вот я это им и высказала, а потом уже ушла.
— Прямо так все – и дураки? — не скрываю своей иронии.
— Точно, дураки, — уверенно отвечает Лида. — Глотку драть на собраниях, так они все охотники, а чем-нибудь путным заняться – тут уж этих спорщиков никого не докличешься. Насчет партийной демократии поговорить любителей полно, а у себя под носом демократию в комсомоле наладить – все в кусты. А те, которые за большинство, и за железное единство большевистских рядов – те слова без оглядки на начальство не скажут. Да ну их всех!
За этим разговором мы дошли до трамвайной остановки, дождались трамвая и поехали по Тверской в сторону Александровского вокзала, всего год с небольшим как ставшего Белорусско-Балтийским (который в своей истории имел и другие названия – Смоленский, Брестский, — а мне был известен только под именем Белорусского). Не доезжая двух остановок до вокзала, я вслед за шустрой студенткой соскочил с подножки еще толком не затормозившего вагончика.
Коммунистический университет размещался на рабочей окраине Москвы, занимая здание бывшего Народного университета Шанявского (специально построенное именно для этого университета совсем недавно, в 1912 году) на Миусской площади, 6. В мое время в этом здании, потерявшем в ходе нескольких ремонтов часть своего прежнего декора, размещался РГГУ, занявший в 1992 году место Московской высшей партшколы. На той же площади располагалось училище Александра II – красивое архитектурное сооружение из разноцветного кирпича в стиле "московский модерн", доставшееся знаменитой "Менделеевке". Но помимо этих, хорошо знакомых мне по прежней жизни зданий, в глубине площади, за торцом университета Шанявского, высилось нечто непривычное – громадный многокупольный храм Александра Невского – второй по величине после храма Христа Спасителя. Ему предстояло стоять там до 1952 года…
В аудитории, в которую мы пришли минут за десять до начала лекции, шум стоял невообразимый. Вскоре при помощи своей спутницы я выяснил, по какому поводу поднялась буза. Один из студентов-комсомольцев, Володька Трындин, сцепился во время дискуссии с кем-то из партийцев, и когда партийный сослался на "волю партии", имея в виду решения Объединенного Пленума ЦК и ЦКК в октябре 1923 года насчет "мелкобуржуазного уклона", заявил в ответ, что комсомол – организация независимая и точка зрения ЦК РКП для комсомола не указ. Кроме того, как я понял, в довершение всего Володька послал своего оппонента по известному пешеходно-эротическому маршруту.
Итог был довольно печальный. Кто-то накатал телегу в райком РКСМ, где, помимо всего прочего, утверждалось, что сцепившийся с Володькой партийный был послан не сам по себе, а вкупе со всей партией. В результате Трындина вызвали на райком и вынесли решение об исключении его из комсомола.
Узнав об этом, Лида Лагутина буквально взорвалась:
— Сволочи! — выкрикнула она.
— И я говорю – сволочи там, в райкоме, засели! — громко поддержал ее кто-то из собравшихся в аудитории.
— Нет, вы тут все сволочи! — буквально заорала Лида. — Вас же при этом разговоре не один десяток присутствовал! А теперь что – моя хата с краю, я ничего не знаю? Ни одна зараза не пошла в райком своего товарища отстаивать! А донос накатать – так умельцы нашлись?!
В ответ аудитория взорвалась криками, по сравнению с которыми предшествующий шум мог бы сойти за тихий шелест ветра.
Именно в этот момент в аудиторию вошел лектор. Д.Б.Рязанов был поначалу ошарашен этим невообразимым шумом и гамом. Однако сбить с толку партийного деятеля с многолетним дооктябрьским стажем было не так-то просто. Вскоре Рязанов как-то незаметно для присутствующих превратился едва ли не в ведущего этого импровизированного собрания.
