Максимов Юрий - Христианский квартал
- Ха! Мочь-то, можай, и могу... - она прищурилась и с сомнением покачала головой: - Эх, посмотрел бы ты на себя, милый мой! Помятый, поцарапанный, покусанный, весь в пыли да иглах еловых... Куда мне такой? А впрочем... - Ворона клюнула. Затем ещё раз. Колобок замер, застыл в нечеловеческом напряжении, не в силах совершить ни единого движения мысли в ожидании окончательного вердикта.
- А знаешь, вообще-то ничего. - она снова клюнула, - Весьма даже недурственно.
И продолжила клевать его. Всё клевала и клевала. И Колобок был безмерно счастлив. И Ворона, между прочим, тоже.
Дерзновение пред лицом Божиим
Иерусалимский патриарх Софроний глядел на закат из узкого, арочного окна Северной башни. Сотни огоньков тревожно мерцали из темноты, уже сгустившейся в низине. Холодный ветер завывал снаружи, заглушая крики сарацин, что ещё днём так явно доносились из-за стен Святого Града. Длинная седая борода старца ниспадала на тёмную рясу, почти закрывая золотой кружок панагии. Святитель молча наблюдал, как заходящее за холмами солнце окрашивает небо багряным. Только что стихли внизу шаги с металлическим отзвуком, – сотник Мелетий согласовывал изменение распорядка ночных дозоров. Теперь патриарх остался на этом пролёте совершенно один, но горькое послевкусие прошедшей беседы ещё давало о себе знать. В свете грядущего поражения тяготила даже добродушно-простоватая преданность здоровяка-рубаки. Святитель нахмурился, стараясь отвелечься.
Скоро Рождество. День, в который из девственного чрева взошло единственное истинное Солнце Правды и озарило человечество, разрушив и доныне сияет,¾зловещее иго смерти, открыв путь в нетленную жизнь, восходя в душах верующих: С высоты небес снизшёл Он к нам, побеждённым и отверженным, дабы примирить с Отцом и даровать нам божественную свободу единения в любви:
Святитель обдумывал, что сказать ему в этот раз на проповеди перед своей многотысячной паствой, теснящейся, как обычно, в церкви Пресвятой Богородицы? Чем утешить их, глядя в испуганные глаза духовных овец стада Христова? Да, и в эту благословенную ночь на стенах и башнях воинам придётся заступать, сменяя друг друга, сжимая в руках оружие и вглядываясь в мерцающие среди мглы костры вражеского войска.
Видно, прервётся нынче благочестивый обычай ходить крестным ходом на поклонение святой пещере, в которой воплотился Бесплотный, и Вечный принял рождение во времени:
Хотя приявший Бога истинного град Вифлеем находится по соседству, не пройти туда из-за страха перед свирепым, подлинно варварским и поистине исполненным всякой жестокости войском нечестивых сарацин, вот уже семь месяцев как осадивших Святой Город. Смрад дурных дел наших переполнил чашу терпения Господа и ныне препятствует нам, недостойным, сей грозный меч, метая молнии и дыша убийством и угрозою, подобно огненному мечу серафима, преградившему падшим праотцам путь обратно в Эдем.
Святой патриарх задумчиво созерцал, как исчезает уставшее светило за чёрной, изогнутой линией холмов. Дни молодости воскресали в памяти как самые счастливые и светлые. Вдвоём с наставником отцом Иоанном путешествовали они по монастырям Палестины, Египта и Сирии, преодолевая то страшные безводные пустыни, то реки, полные кровожадных крокодилов, ради общения с духоносными старцами, истории о которых отец Иоанн записывал в свою замечательную книгу.
Правил тогда благочестивый император Маврикий, сумевший не подкупом, не угрозой, не лестью, но искренней любовью и поддержкой укротить Персию, этого тысячелетнего врага империи. Не чудо ли, что сам шах, получивший от бывшего врага помощь в трудную минуту, благодарно называл ромейского императора «своим благодетелем, отцом и покровителем», подписав с ним договор о вечном мире?
Но по своеволию и вечному недовольству народа случилась трагедия. Восставшие придунайские легионы подняли на щиты полковника Фоку и двинулись на беззащитный Константинополь. Император встретил беду с христианским мужеством. Когда Фока, желая увеличить его страдания, приказал привести пять сыновей самодержца и начал убивать их одного за другим на глазах отца, тот лишь повторял при каждом смертоносном ударе: «Праведен Ты, Господи и правы суды Твои». Говорят, няня младшего сына, движимая любовью к доброму императору, привела убийцам собственного ребёнка-одногодка, дабы выдать его за наследника. Но Маврикий раскрыл её замысел, отыскал спрятанного сына и, после смерти мальчика, принял кончину и сам:
Новый император стал достойным воздаянием народу, одобрившему убийство Маврикия. Телесное уродство Фоки было лишь слабым отражением уродства внутреннего. Разврат и пьянки он перемежал с кровавыми расправами, в равной степени наслаждаясь всем перечисленным. Шах Хосрой, возмущённый убийством своего тестя, развязал жестокую войну против империи. Пьяница на троне не смог придумать ничего лучше кроме как заглаживать всё новые поражения от персов массовыми казнями недовольных подданных. Монах Софроний с отцом Иоанном в то страшное время пребывали в Келлиях и своими ушами слышали, как один старец, ради святости жизни имевший большое дерзновение пред лицом Божиим, рассказывал о том, что возопил к Всевышнему: «за что Ты послал нам этого хищного волка?» и Господь ответил: «Я старался найти похуже Фоки, чтобы наказать народ за своеволие, но не смог. А ты не искушай впредь судеб Божиих».
Позднее, уже в монастырях Италийской земли, будущего патриарха достигла скорбная весть о взятии Иерусалима. Евреи, жившие в городе, открыли персам ворота. Ручьи человеческой крови хлынули на улицы, обагрив в числе прочего и подножие Северной башни. В начавшемся кровавом кошмаре были вырезаны 60 тысяч христиан и 35 тысяч проданы в рабство, причём иудеи в этом диком погроме зверствовали даже больше персов. Все церкви были разрушены и сожжены, Честной Крест Господень попал в руки нечестивых.
К тому времени Фока был свергнут генералом Ираклием. Когда потомственный воин, уроженец карфагенской земли, гневно спросил закованного в цепи тирана: «Так-то ты, окаянный, управлял вверенной тебе Богом империей?», Фока, усмехнувшись, бросил в лицо Ираклию: «Поглядим, будешь ли ты управлять лучше»:
Персы в то время стояли уже у ворот Константинополя. Неимоверным напряжением всех мыслимых ресурсов новому императору удалось не только сохранить империю, но и разгромить персов. Двадцать пять лет назад он с триумфом проезжал мимо этой Северной башни, возвращая в город Животворящий Крест Господень - главную святыню всего христианского мира.
Солнце скрылось за холмами, оставив пламенное зарево на словно отсвет от далёкого пожара. Проглянула бледная¾темнеющем небе, луна. Патриарх неподвижно стоял, созерцая скользящий, свободный полёт коршуна над морем мерцающих огней в низине.
Ираклий победоносный, Ираклий еретичествующий: Теперь ты дряхлый, больной старик, и сарацины дважды подряд разбили твои войска, посланные из Константинополя на отражение новой угрозы, предугадать которую никто не сумел: или не захотел.
Шорох снизу. Кто-то поднимается по леснице. Патриарх невольно наморщил лоб, вспоминая свои многочисленные обязанности. Ни сану его, ни возрасту не соответствовало тяжкое бремя командования обороной города. С какой тоской возвращался Софроний мысленно ко временам, когда они с учителем изнемогали под палящим зноем в убийственных пустынях, пробираясь к очередному труднодоступному монастырю!
Шаги замерли с той стороны двери, и патриарх оглянулся, щурясь в слабом свете чадящего факела. Нетерпеливый стук, и низкая створка отошла в сторону. Нагнувшись, вошёл смуглый человек с загнутым мечём на поясе и грязным мешком в левой руке.
- Здравствуй, патриарх! - прокаркал вошедший на варварский манер.
- Здравствуй, Хасан.
- Плохие новости. - сообщил тот с непроницаемым лицом, - тамимиты перехватили гонца.
Сарацин запустил правую руку в мешок и достал за волосы отрубленную человеческую голову. Внимательно глядя в мутные закатившиеся глаза молодого воина, ещё вчера подходившего к нему за благословением, патриарх перекрестил его и бесстрастно повелел:
- Отнеси голову Игнатия отцу Аристарху для отпевания и погребения.
Сарацин кивнул и сунул страшную ношу обратно в мешок. Но уходить не спешил. Старый христианский вождь местных ромеев и представлялся загадочным и помимо воли вызывал почтение.
В наступившем молчании потрескивание факела и вой порывов ветра снаружи проступили яснее, сплетаясь в неспокойное двуголосие. Вдалеке что-то прокричали со стены, Мелетий выкликал кого-то из солдат.
- Что ты хочешь спросить? - ровным, чуть усталым тоном осведомился патриарх у замершей в дверном косяке фигуры, всё труднее различимой в дрожащем свете умирающего факела.
- Почему ты не хочешь договориться с тамимитами, как Дамаск? У вас ведь с ними одна вера.
