Феликс Максимов - Духов день
- Спасибо тебе, Царствие Небесное, - вполголоса поблагодарил Кавалер и лаской зверька дареного успокоил, тот застыл, уснул, часто-часто дышал под ладонью.
Ничего не ответил Царствие Небесное, глумливо красный стручок языка показал и - фук - потушил лампу. В сумерках сереньких погасло и рассеялось лицо карлика, но остался на миг в воздухе зоркий желтый глазок. Черное пятнышко-щелка зрачка поперек янтарика. Мигнул и скрылся. Так черный карла по имени Царствие Небесное, трижды приглашенный советчик и насмешник попрощался до поры.
Бессильно у образа древнего повисла пустая досуха лампадка.
Зашипел в масле фитилек и засмердело гарью. В той гаревой вони открылась Кавалеру такая сладость, что не снилась никому на Москве.
Паленый голубочек в глубине голубой подо лбом крылами забил. Почудился юноше в пресненском смраде угарном и копоти большой яблоневый цвет, бело-розовая пыльца, благоухание, которого и рай бы не выдержал во аде своем. Убийца.
Опрокинулся Кавалер на солому от усталости. В полдень нашли люди Кавалера спящего в обнимку с мертвой старухой. Отнесли сонного барчонка в высокую спальню. Не смог проснуться Кавалер, только зверька от себя не отпускал, хотели забрать - да хорь-дьяволенок кусался, так и отступились.
Хромой февраль горло Москвы стиснул скользкими оттепельными пальцами и засмеялся навзрыд простудными капелями, неурочными паводками.
Там, где яблоневый цвет, там и пожар. Пожар отреченных книг, пожар души последнего сына.
Встречай, Москва, раз построена.
Путались безымянные переулки, обрушивались вороны и серые галки стаями на пустыри. Все дороги заново перестелили бесы кругалями - ни одна на старое место не приводила. Ничего не различить в сумерках городских и телесных, пока красного петуха не пустили.
И стал свет.
Глава 12
...И стал свет.
Истекала в строгости и трезвости Средокрестная неделя Великого Поста.
Давно собрали и сожгли весь сор и скверну, обмели швабрами паутину с потолков, даже перед лачугами навели робкую чистоту.
Псы-побродяги и те говели, не сыщешь в отбросах ветчинной шкурки или рыбьего хребта. Московские псы поджали животы к хребтам, на луну не выли, вежливо ждали разговин.
Нищие просили на папертях без песен. Угрюмо переговаривались за работой мастеровые в полуподвалах, впроголодь коротали оттепели.
По утрам сугубые молитвенники пили в людских и господских комнатах морковный кипяток вприкуску с ржаными сухарями. Одевались в затрапезное, вкушали с надколотой посуды, ради постной скорби.
Кислым солодом, укропным рассолом и маревыми водами несло с проталин и вражков, на вербные заросли садились хохлатые пролетные птахи-свиристели.
Пьянственные дома, балаганы и мясные лавки остыли и опустели.
Оседали по ночам с материнским коровьим вздохом почернелые снеговые горбы в подворотнях.
Обнажался лживый суглинок на окольных трактах.
В стволах встрепенулись застылые соки, у корней прихотливо протаяли до тесной земли круглые бочажинки, деревья обступили в полусне безмужнее брачное ложе Москвы, заслонили постылые ласточкины хвосты бойничных выступов кремлевского посада.
Зверствовал Кремль, красными кирпичами богохульствовал, громоздил гребешком крепостные стены по земляным накатам. Смягчали кремлевское зверство рассветные главицы монастырей.
Назло сухопарым постникам всплывала над замоскворецкими кровлями в заклинаниях прославленная белорукая Чигирь-звезда, блудячая планида, мати месячному нарождению, предсказывала человекам счастие или несчастие. Грозное знаменье язычницы - течной весны.
Бессолнечные полдни, но сияние на весь свет расплескалось такой силы, как грезится перед казнью или ссылкой.
Кроткая охрана, свет крестопоклонный, являлся перед глазами, будто первое голое слово.
Бывает ли голым слово?
Голым, как игла. Голым, как луна. Голым, как Бог?
"- Нас луна поедает, мы к ней после смерти влекомы... Мы подобны овцам Луны, она чистит наше стадо, питает и стрижет, сохраняя для своих целей, но когда проголодается, то убивает нас тысячами и десятками тысяч, без милости, - медленно повторил Кавалер полюбившуюся строку из "Лунника".
О многом говорила ему книга: о ночах месячных и безлунных, о затмениях и погодных кругах, толковала лунные пятна, влияние тела луны на отливы и женские регулы, на заживление ран и бред безумцев. Были и дельные советы: в лунную ночь, в лесу густом или кровля к кровле застроенном месте легко уйти от преследования, вступив в тень и затаившись - оптическая причуда полнолуния сделает человека безликим невидимкой. Большое подспорье ворам, тайным любовникам и шпионам. Учил "Лунник" в соответствии с фазами младшего ночного светила смешивать целебные масла и афродизиаки, варить ядовитые зелья и находить стороны света в пустынной местности.
Кавалер перевернул страницу и отложил книгу на подоконник. На тяжелом лицевом переплете в старые времена выжег палач по красной испанской коже слово "В.О.Р.Ъ".
Протер покрасневшие от чтения веки, улыбнулся. Точно горсть соли бросили в глаза, всякое начало тяжело.
В нагоревшую светильню спустился с потолка домовый паук и сгорел в миг, зашипев, как волосы.
Кавалер и не заметил, как щедро и споро наступила в Москве весна.
Полтора месяца провалились в прорезь сухого поста и одиночества.
Те дни Кавалер и постом назвать не мог, потому что учили его: постные дни - это борение со страстями, а разве есть борение у того, кто не жаждет и не голоден, и не помнит ничего, кроме шелеста книжных страниц.
Миновали книги отреченные, вслед за ними пришел черед иных.
Скрепя сердце, отписал Кавалер чванливому старшему брату, чтобы недостающие сочинения из загородной библиотеки прислал в Харитоньев переулок по списку.
Скаред петербургский помялся, но просьбу исполнил.
Посетовал только: Вконец очумел ты, братец, вздумал читать, как попович. Позоришь семейство, что в свете скажут? Все господа, как люди, делом заняты, а наш - стыдно и вымолвить, как дни проводит - читает...
Наступило время навигацких и фортификационных трудов, космографий, дипломатических протоколов.
В те дни Кавалер нечаянно узнал, что один раз на чертеж крепостцы или редута взглянув, после по памяти, способен начертить увиденное один в один, не сверяясь с книгой.
Множество точно исчерканных листков под скамьями в спальне шуршали, как листья-паданцы.
Книги.
Лукавый Маккьявель-тосканец. "Весь Свет" натурфилософа Абросимова, античные сочинения и медицинские атласы, описание ядов и противоядий, книжицы, как выжить в бесплодных местах, какими травами в одиночку скрытый недуг побороть, как отделить в беседе ложь от правды, по содроганию лицевых мускулов и мелким жестам собеседника, и как свои мысли никому не выдать, как завлечь нежную женщину и усыпить бдительность опасного мужчины.
Штудировал Кавалер святоотеческие светлые мысли и римских богословов человекоугодные словеса, и четьи-минеи, и толкование Библейское и светские витийства.
Те места, что постигнуть по слабости ума и молодости не мог, выписывал Кавалер на листы, потом спрашивал у Царствия Небесного.
Черный карла на диво разумен и образован оказался.
Приходил беседовать в сумерки, как обещал.
Садился на край постели, желтый левый глазОк его в темноте отблескивал, обещал прощение без напоминания.
Горбун терпеливо объяснял юноше темные места, никогда не высмеивал и не судил попусту.
Иной раз сам строго спрашивал - но не как учитель ученика пытает с ерничеством и кичливой жестокостью, как отец с того света сына пестует во сне, прежде чем выпустить без кормчего в стремнину жития.
Советовал иные книги, выписывал названия, куда придется, хоть на полотняные лоскуты, острым ногтем обмакнутым в чернильницу, хоть на пыль на подоконнике - к утру развеется, но запомнится, а в дальнейшем пригодится.
- Где ты учился грамотной мудрости? - спрашивал Кавалер.
- Везде понемногу, - равнодушно отвечал карлик, - буквы выучил, когда читала покойница вслух "Деяния", сначала повторял за ней, стал по книге следить, сложил буквы в слова, а там уж - сам. Мне без грамоты нельзя, я от века приставлен к сундуку с отреченными книгами. Сундук тот мне мать и батька - меня не родили, я на дне от сырости завелся.
Беззвучно посмеивался карла в кулак своей незабавной шутке.
В полдень стучалась мать, назойливо спрашивала.
- Что же ты, как заточник греческий? Сходил бы на люди, развеялся. Отчего обедать не вышел? Остыло все.
- Потом. Я скоро, - отмахивался Кавалер. Запоздало жалел мать, но оторваться от занятий своих был не в силах, до изнеможения, до сухости и горечи во рту читал и был счастлив, как никогда прежде.
Белый хорек-фурро обвивал бескостным тельцем, как зимний воротник, шею Кавалера. Подремывал вполглаза.
