Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии
Если хорошо подумать, эти аргументы не такие веские, как кажутся. В конечном итоге, о чём говорят академические теоретики? Они утверждают, что идея целостного субъекта, цельного общества, естественного порядка нереалистична. Что всё это просто плод нашего воображения. Это правда. Но чем ещё они могут быть? И почему это является проблемой? Если воображение — это компонент процесса создания социальных и материальных реалий, значит есть все основания считать, что для этого мы создаём образы целостности. Так и работает воображение. Нам необходимо представлять себя и других как завершённых субъектов, чтобы производить сложноорганизованных существ, представлять гармоничное, ограниченное в масштабах «общество», чтобы создавать ту хаотичную и безграничную сеть социальных отношений, которая на самом деле существует, и т. д. Обычно людям удаётся жить с этим несоответствием. Как мне кажется, вопрос состоит в том, почему в определённое время и в определённых местах признание этого факта провоцирует гнев и отчаяние, чувство, что социальный мир — это ложная пародия или злая шутка. Я утверждаю, что это продукт деформации и искажения воображения в результате структурного насилия.
Часть 4. О революции
Ситуационисты, как и многие радикалы 60-х, хотели дать отпор, используя стратегию прямого действия: создавая «ситуации» путём творческой подрывной деятельности, которая подтачивала логику общества-спектакля и позволяла актёрам по крайней мере на мгновение восстановить власть воображения. Одновременно они считали, что всё это неизбежно приближает к великому восстанию — собственно говоря, к «революции». Если события мая 1968 года что-то и показали, так это то, что, если люди не стремятся захватить государственную власть, такой фундаментальный одномоментный прорыв невозможен. Главное различие между ситуационистами и их наиболее ярыми современными читателями состоит в том, что утопическая составляющая почти полностью исчезла. Никто не надеется, что небеса скоро разверзнутся. Но есть утешение: неважно, до какой степени можно испытывать подлинную революционную свободу, её можно начать испытывать немедленно. Задумайтесь над утверждением коллектива Crimethinc, наверное, самых воодушевляющих молодых анархистов на сегодняшний день, пропагандирующих идеи ситуационистов:
«Мы должны создавать свою свободу, вырезая дыры в полотне реальности, изобретать новую реальность, которая, в свою очередь, будет формировать нашу личность. Постоянное вовлечение в новые ситуации — единственный способ удостовериться, что мы принимаем решения свободно от косности привычек, традиций, законов или предрассудков, — и нам решать, как создавать эти ситуации.
Свобода существует только в момент революции. И эти моменты не так редки, как вы думаете. Изменения, революционные изменения, происходят постоянно и повсюду — и каждый играет роль в этом процессе, сознательно или нет».
Что это как не первоклассное утверждение логики прямого действия: дерзкое упорство и манера поведения, как будто ты уже свободен? Очевидный вопрос состоит в том, как это может содействовать общей стратегии, которая должна вести к появлению нарастающего движения за мир без государства и капитализма. Никто не даёт убедительного ответа. Большинство считает, что этот процесс может быть одной из попыток в рамках бесконечной импровизации. В любом случае будут моменты восстания. По всей видимости, довольно часто. Но они, вероятнее всего, будут одним звеном в более сложном и многогранном революционном процессе, очертания которого сегодня едва ли можно в полной мере предугадать.
Оглядываясь назад, кажется удивительно наивным старое представление о том, что единственное восстание или успешная гражданская война могла бы уничтожить всю систему структурного насилия, по крайней мере на определённой территории, что на этой территории правые реалии можно было бы просто отбросить и открылось бы поле для беспрепятственного проявления революционного творческого порыва. Но меня озадачивает то, что в определённые моменты истории именно так и происходило. Мне кажется, что, если мы хотим получить возможность схватить новую зарождающуюся концепцию революции, начать стоит с обдумывания качества этих революционных ситуаций.
Одно из наиболее удивительных свойств таких моментов — это то, что они, кажется, появляются из ниоткуда, а затем зачастую так же быстро растворяются. Как возможно, что та же самая «общественность», которая за два месяца до, скажем, Парижской Коммуны или Гражданской войны в Испании голосовала за умеренный социал-демократический режим, вдруг готова рисковать своей жизнью ради тех же ультра-радикалов, которые ранее получили малую долю голосов? Или, возвращаясь в май 1968-го, как могла та же общественность, которая казалось бы поддерживала идеи студенческого и рабочего восстания или по крайней мере симпатизировала им, могла сразу после этих событий вернуться на избирательные участки и избрать правое правительство? Самое распространённое объяснение, что, мол, революционеры на самом деле не представляли интересы общества, но некоторые слои общества, вероятно, оказались заложниками какого-то иррационального брожения, очевидно не соответствуют действительности. Прежде всего, они предполагают, что «общественность» — это организм со своими мнениями, интересами и убеждениями, который можно считать относительно постоянным во времени. На самом деле то, что мы называем «общественностью», создаётся специальными учреждениями, которые разрешают определённые формы действий: можно голосовать, смотреть телевизор, подписывать обращения или писать письма выбранным чиновникам, или посещать общественные обсуждения, но нельзя делать ничего другого. Эти поведенческие рамки предусматривают, что мы говорим, думаем, спорим, размышляем определённым образом. Та же самая «общественность», которая наслаждается рекреационными наркотиками, может так же последовательно голосовать за запрет подобных наслаждений; одна и та же группа граждан может прийти к абсолютно разным решениям по вопросам, касающимся их сообществ, если они действуют в рамках парламентской системы, системы электронных референдумов или последовательной вереницы народных собраний. На самом деле весь анархический проект по введению прямой демократии основан на предположении, что общественность — искусственная совокупность.
Чтобы понять, что я имею в виду, представьте, что в Америке те же самые люди, которые в одном контексте называются «общественностью», в другом — могут называться «рабочей силой». Разумеется, «рабочей силой» они становятся при вовлечении в разные виды деятельности. «Общественность» не работает: по крайней мере, предложение вроде «большинство представителей американской общественности работают в сфере обслуживания» никогда бы не появилось на страницах журнала или газеты — если бы журналист попробовал так написать, редактор бы непременно его исправил. Это тем более странно, потому что общественности всё же приходится работать: поэтому, как часто отмечают левые критики, СМИ всегда будут писать, как, скажем, забастовка работников транспортной отрасли доставляет неудобство общественности, имея в виду пассажиров, но им никогда не придёт в голову, что бастующие тоже являются частью общественности или что, если они добьются повышения зарплаты, это будет во благо общественности. И, конечно же, общественность не выходит протестовать на улицы. Её роль сводится к просмотру общественных спектаклей и потреблению общественных услуг. Если люди покупают или используют товары и услуги, которые поставляют им другие, та же группа людей становится «потребителями», а в других условиях её назовут «нацией», «электоратом» или «населением».
Все эти совокупности людей — продукт учреждений и формальных норм, которые, в свою очередь, определяют чёткие границы возможного. Следовательно, голосуя на парламентских выборах, человек чувствует себя обязанным сделать «реалистичный» выбор; в революционной ситуации, с другой стороны, внезапно всё кажется возможным.
Огромная часть революционных мыслителей задают вопрос: чем в таком случае становится эта совокупность людей во время восстания? Последние несколько столетий традиционный ответ был — «народом». Все современные законные режимы главным образом получают свою легитимность во время моментов «конститутивной власти», когда люди восстают, обычно с оружием в руках, чтобы сформировать новый конституционный порядок. Повстанческая парадигма, кстати, встроена в само понятие современного государства. Несколько европейских теоритиков, понимая, что принципы сместились, предложили новый термин «множественность», совокупность, которая по определению не может стать основой для нового национального или бюрократического государства. Для меня этот предмет глубоко неоднозначен.
