Майкл Каннингем - Плоть и кровь
— Извращенец, — произнес мужик. — Ну правильно. Я, значит, извращенец.
— Извращенцем, — сообщил мужчина в парике, — называется человек, заставляющий людей испытывать то, чего они испытывать не хотят. Точка.
— Пойдем, — сказал мужик Зои. — Я эту гниль зрить больше не могу.
— Мы остаемся, — ответила Зои. — Правда.
Он покачал головой:
— Сучка тупая.
Мужчина в парике поднял перед собой ладони и пошевелил в воздухе пальцами.
— Иди, — сказал он. — Ты здесь безвластен.
И Ник — или Тед — ушел, бормоча ругательства, рассыпая их, будто отравленные розы.
— Вы сделали правильный выбор, девушки, — сказал мужчина в парике. — Поверьте.
Зои переполняли благодарность и страх, робкая почтительность. Трансвеститов она видела в баре и раньше, но ей даже в голову не приходило, что и они обращают на нее внимание.
— Я — Транкас, — не без некоторой пылкости сообщила Транкас, — а это Зои, моя подруга. А вас как зовут?
Ей хотелось стать полноправной частью жизни этого бара, хотелось знать всех трансвеститов по именам.
— Кассандра, — ответил мужчина. — Рада знакомству.
Как только Ник, или Тед, удалился, Кассандра, похоже, утратил к ним всякий интерес. Он оглянулся, собираясь покинуть их. Кассандра мерцал в густом воздухе бара, точно рыбий косяк.
— Какие у вас сережки красивые, — сказала Зои. Одна из них, серебряная, изображала ракету, другая, медная, — луну с расстроенным, сердитым лицом.
— Верно, роскошные, — подтвердила Транкас.
Кассандра потрогал сережки.
— Ну да, луна и ракета, — сказал он. — Фантастика, правда? Хотите, подарю?
— Ой, ну что вы, — ответила Зои.
— Но я настаиваю. — И Кассандра снял с уха луну. Медное личико ее темнело в свете бара.
— Нет, правда, не надо, — сказала Зои. — Я не могу ее взять.
— Из соображений гигиенических? — осведомился Кассандра.
— Нет. Просто я…
— Тогда мы их поделим, — сказал он. — Вы возьмете луну, я оставлю себе ракету.
Он покачал перед лицом Зои маленькой, размером с пенни, луной.
— Правда? — спросила Зои. — Вы же меня совсем не знаете.
— Голубка, — ответил Кассандра, — я — рождественская елка. То там блестку оброню, то здесь. А такого добра у меня всегда остается много-много. Поверьте. Наш мир велик, и он просто-напросто сделан из добра. Ну и кроме того, ерундовину эту я украла и всегда смогу украсть еще одну, и еще.
Зои протянула руку к сережке. Транкас помогла вдеть ее в ухо.
— Замечательная штука, — сказала Транкас. — Просто сокровище.
— Отныне мы — серьговые сестры, — сообщил Кассандра, — навеки связанные нерушимыми узами.
— Спасибо, — сказала Зои.
— Пожалуйста, — ответил Кассандра. — А теперь извините меня, девушки, ладно?
И он отошел от них, легко и плавно, несмотря на каблуки. Платиновый парик вскипал в искусственном свете.
— Ничего себе, — сказала Транкас. — Вот это типчик.
— Возможно, он спас нас от смерти, — сказала Зои.
— Очень может быть. Он наша долбаная добрая фея, вот кто он такой.
Транкас и Зои снова опустились на софу, чтобы покурить еще дури, понимая, впрочем, что ничего более значительного с ними сегодня уже не произойдет. Докурив, они покинули бар, заглянули еще в пару мест, выкурили еще один косячок, потанцевали друг с дружкой, понаблюдали за мужиками. Когда они возвратились в квартиру Транкас, мать ее похрапывала перед телевизором. Зои проверила, не горит ли чего. Транкас приложила к голове спящей матери палец и сказала: «Бах!» Мать улыбнулась во сне, но не проснулась.
— Осталась бы ты на этот уик-энд дома, — сказала мама. — Что уж такого бесконечно притягательного в Нью-Йорке?
— Транкас одиноко там, — сказала Зои. — Я нужна ей.
Мама обулась сегодня в красные теннисные туфли. Тень ее лежала на крошечной фасоли и латуке, изгибаясь и темнея на кабачке, а за ним стелясь с уже большей уверенностью в себе. Маму донимали маленькие вожделения. Когда фасоль созреет, она снимет бобы с плетей и бросит их в кипящую воду.
— Транкас, — сказала она, — сможет, я полагаю, обойтись пару уик-эндов и без тебя.
— Я скучаю по ней, — ответила Зои, — да и мне здесь тоже одиноко.
Она так и носила в мочке уха медную луну Кассандры. А одежда на ней была обычная, затрапезная — латаные джинсы, чайного цвета футболка. Зои сидела на корточках, пропалывая помеченные бирками грядки. Земля их отбрасывала собственную тень, и что-то спокойное, дремотное тянулось кверху из ее глубин.
— Да пусть едет, Мэри, — сказал папа. Сегодня он принес в огородик корзинку с ноготками, такими яркими, что от них веяло теплом. Такой же ярый жар исходил и от папы — жар жгучей, как пламя, печали.
— Мне просто кажется, что это немного слишком, — сказала мама. — Каждый божий уик-энд.
Папа подошел к Зои, коснулся ее волос. Когда они вместе оказывались в огородике, он вставал на защиту любых ее прав, любых желаний. А вне огородика связь между ними распадалась. Любовь к Зои он сохранял, однако ясное представление о ней утрачивал — оно выражалось лишь на языке корней, почвы, общей для него и дочери простой и понятной потребности помочь растениям вырасти.
— Это же ее лучшая подруга, — сказал он. — Да и потом, тут, на Лонг-Айленде, субботними вечерами ничего интересного не происходит. Ведь так, Зои?
Зои пожала плечами. Происходить-то оно происходило, везде и помногу, однако в Нью-Йорке у нее было дело, если его можно так назвать. Она не стремилась, в отличие от Транкас, к величию и славе саморазрушения. Ей требовалось нечто иное, нечто схожее с тем, что могла искать Алиса, побывавшая в Стране чудес и вернувшаяся в мир огородов, школьных учебников и стираного белья на веревках. Ей требовался внутренний рост.
— Ну ладно, — с горьким удовлетворением сказала мама. Она уже обзавелась потребностью в поражении, такой же недовольной и хмурой, как потребность в еде. — Делай что хочешь.
И она пошла в дом, ступая по траве красными матерчатыми туфлями. Папа так и стоял над Зои, еще не сняв ладонь с ее волос и держа в другой корзинку с ноготками. Из корзинки лился запах, густой и сладкий. Ноготки беспомощно тонули в собственном аромате. Только одно в них и было — запах и цвет — и никакой грубой вещественности овощей.
— Давай-ка мы их высадим, — мягко сказал папа. — А после я отвезу тебя на поезд двенадцать тридцать.
— Спасибо, — сказала Зои. — Прости, что уезжаю так часто.
— Да ничего, не страшно, — ответил папа, и она знала — он говорит правду. Отсутствие Сьюзен пробило в доме дыру, как и отсутствие Билли. Сьюзен унесла с собой кусок будущего; Билли забрал ошибки прошлого, тем самым сделав их непоправимыми. А в уходе Зои присутствовала совершенно иная логика. В этом и состояла часть ее назначения — в уходе.
Иногда Кассандра появлялся в баре. Иногда не появлялся. Зои обнаружила, что всю неделю ждет вечера, когда она и Транкас придут в бар, и если Кассандры там не оказывалось, чувствовала себя отвергнутой, униженной, словно кто-то дал ей обещание, но не выполнил его. А встречаясь с Кассандрой, Зои здоровалась с ним, ощущая прилив тревожной надежды, — так, наверное, она могла бы здороваться с юношей, в которого влюбилась. Кассандра неизменно отвечал: «Привет, голубка» — и проходил мимо. Зои не была влюблена в Кассандру, но чего-то ждала от него. А чего — и сама не знала.
Транкас, чтобы заработать на мотоцикл, начала поторговывать собой. О первом своем опыте она рассказывала как о серьезном достижении.
— Болталась я, значит, у кинотеатра на Сорок второй, — начала она, сидя с Зои в кофейне на Уэйверли. — Боялась до смерти — ну, типа, а вдруг меня никто не захочет? Или вообще никто не поймет, чего я тут делаю.
Невзрачное лицо Транкас было веселым, румяным от воодушевления, чем-то напоминавшего гнев. Она ссыпала в свой кофе пять ложек сахара. Сегодня Транкас была в серой джинсовой куртке поверх майки группы «Благодарный мертвец» — с изображением скелета в венчике из роз.
Рассказ пошел дальше:
— Ну я и сказала себе, если минут, типа, за пятнадцать ничего не получится, пойду домой. Проходит минут, типа того, четырнадцать с половиной, и вдруг подваливает ко мне этот дядя, нормальный такой дядя лет пятидесяти. На шибко богатого не похож, но и на подонка тоже, просто весь такой полистироловый, из этих, ну, ты знаешь, дядя как дядя, может, он в офисе весь день проработал или еще где, а теперь домой топает. В общем, подваливает он ко мне, а у меня первая мысль: это кто-то из знакомых отца. А потом думаю: сейчас он мне скажет, типа того, что остановка автобуса вон на том углу, или брошюрку какую-нибудь втюхает, про Иисуса, или еще чего. Но нет. Подходит он прямо ко мне и говорит: «Привет». Я тоже здороваюсь, а он говорит: «Может, договоримся?» А у меня сердце колотится, перепугана вусмерть, но голос звучит ничего себе, как будто я это уж тысячу раз делала, собаку на этом съела. Разглядываю я его этак с минуту примерно, а потом и говорю: «Может быть». Просто жуть, Зо. Типа, я точно знала, что надо делать, что говорить и как себя вести. Он спрашивает: «Сколько берешь?», а я отвечаю: «Смотря за что». И такая я была спокойная, не знаю прям, откуда что взялось.
