Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
— Да!
— Применяйте вовсю силикатный кирпич, хотя он и дороже. Зато качество... Гравий завозите. Тоннель пора засыпать. Понятно?
— Да.
— Третий участок, когда сдадите траншею?
Робкий и замедленный ответ:
— Сна выкопана... давно.
— Да разве это траншея? Это брак!
— Ее вовремя не приняли, она и осыпается.
— Вы чего меня убеждаете? Вы сначала себя убедите,— закипятился Шайдарон. — Делайте по проекту.
— Его же изменят.
— А вы все же по проекту!
— Да изменят же!
— Я научу вас когда-нибудь работать только по проекту?
— Ясно.
— Сделаете по проекту — мы вас поймем, не сделаете — мы вас не поймем. Четвертый участок, у вас есть ко мне претензии?
— Трубы нужны. На складе нет.
— Возьмите на теплосетях.
— Да увезли их оттуда, они ржавые.
— Поищите обрезки на площадке. Да, вспомнил! Там же временно водопровод вели, метров на триста... Потом завалили. Откопайте — хорошая труба. И вот еще что. Кто-то из ваших, не предупредив связистов, выкопал траншею вдоль подстанции и обрезал телефонную линию. Почему никого не предупреждаете? Смотрите, доберусь я до вас! Линию восстановите немедленно.
— «Сибэлектромонтаж»? Еще с вами надо поговорить. Хурал из- за Еас в отделе обкома будет.. С подстанцией тянете. Вы меня слышите? Отвечайте!
— Отдел главка не дает рабочих.
— А вы бы пошли повыше отдела.
— Это не в моей компетенции. До отдела я дошел, а дальше не могу.
— Почему?
— Есть заместитель у нашего начальника. Он занимается набором рабочей силы.
— Нам подстанция нужна. Понимаете? Нам совершенно неинтересно знать, кто и чем у вас занимается. Выдайте подстанцию! А не то мы будем на вас отсыпаться.
— Это вы умеете...
— Что умеете? Давайте совместно подготовим бумагу в обком. Не ждать же. когда мухи белые полетят! Хорошо?
— Хорошо.
— У меня все. До свиданья!
Линия умолкла, провода как бы усохли и потерялись в главах. Но стройка клокотала и дребезжала, содрогалась и вспыхивала огнями... За окном на высокой скорости с шумом пролетел кран. lb- оборвал бы провода». Здание вздрагивало всеми стенами, потолками и стеклами. «Забивают сваи на площадке центральных ремонтных мастерских». И сразу заливчато и тревожно зазвонил телефон.
После обеда Григорий позвонил Догдомэ и сказал, что, если она не возражает, то он готов встретиться с ней.
— Где?— спросила она, ничего почти не соображая. Вдруг от волнения и слабости закружилась голова.
— Ну, где... — Она еле расслышала эти слова. — Я подойду к общежитию, а вы выходите. Не возражаете? В семь часов.
И только когда в трубке раздались гудки, она сообразила, что надо было спросить Трубина, почему это она должна являться в столь неурочный час для встречи с ним. И то, что она его не спросила, угнетало ее. и Чимита ненавидела себя за то, что растерялась, услышав его голос. Но то, что он позвал ее на встречу в такое необычное время — все это что-то означало. Этот неурочный вызов сразу настроил Чимиту на то, что между ними что-то будет нынче — не только по части всяких трестовских дел... Это «что-то» и радовало, и беспокоило ее.
Перед тем, как выйти на улицу, она увидела на подоконнике конверт с хабаровским штемпелем. Само письмо куда-то потерялось и она не помнила, куда его сунула, не помнила и того, о чем говорилось в письме. И ей вдруг стало жалко пустого конверта. И она в мыслях упрекнула себя, что забыла про письмо. Но то, что она сама писала в Хабаровск, это запомнилось: «Наконец-то я, кажется, могу иногда отвести душу. Он очень похож на тебя: умный, мрачноватый и тоже светловолосый. Больше того, вы даже в разговоре повторяете один другого».
На улице, увидев Григория, она опять вспомнила о хабаровском письме и о том, что писала туда о Григории.
— Вы очень похожи на моего хабаровского знакомого,— сказала ему Чимита и сразу же у нее мелькнула мысль, что надо бы начинать разговор не с этого, а с того, с чего он сам начал еще утром в коридоре.
— Нет, я лучше,— не задержался он с ответом.
— Почему же? Вы ведь не знаете моего хабаровского знакомого!
— Ну, как... Мало ли что — не знаю. Он далеко, а я здесь,—добавил Трубин, подумав. — И только поэтому я уже лучше.
— У вас больше самоуверенности, чем остроумия.
— А что бы сказал ваш хабаровчанин, окажись он на моем месте?
— Это можно узнать.
— Каким образом?
— Я напишу ему. Да... Так что вы хотели по части рационализации? И отчего это непременно сегодня? Можно бы и завтра в тресте или я приехала бы к вам на участок.
— Можно бы и не спешить,— сказал он задумчиво. — Я слышал, что вам приходилось бетонировать зимой.
— Приходилось. А что?
— Как-нибудь потом...
Чимита посмотрела на него удивленно: сам же позвал, а теперь— «потом»... Лицо его было утомленным, но менее мрачным и сосредоточенным, чем обычно.
— А что же тут такого?—Он вынул руку из кармана пальто.
— Чего же вы звонили?
Она подумала, что ему понадобилась папироса, а он взял ее под руку. Вязкая тишина окутала Чимиту — неслышно ни голосов прохожих, ни шума автомашин. Один скрип его ботинок, но и этот скрип был тоже как тишина. Только его голос мог разорвать тишину, а он молчал и молчал.
— А у меня были маленькие неприятности,— произнес он.
Улица зашумела на все голоса. Будто ее прорвало.
— По вашему лицу этого не видно. Обычно вы бываете мрачнее.
Он рассказал ей о Потрахине, припрятанном бензине и о том, что
его вызывал следователь.
Она ловила каждое его слово и в голове у нее не было места ни Павлу Патрахину, ни припрятанному бензину, она все ждала, что Григорий что-то скажет о Елизовой. А о ней он не говорил. Может, ее там и не было?
— У нас Коля-милый часто звонил на тот завод. Чуть ли не каждый день. У него туда жена ездила.
— Я встречал ее. Помнится, в тот день она уже уезжала.
И не добавил ни слова, как она ни ждала. Трубин, казалось, забыл, с кем он шел. Она мельком взглянула на него и удивилась: лицо его стало совсем мягким, ни следа угрюмости. «Он думает о Даше»,— решила она.
«У него забинтована рука. Вот эти бинты держали ее пальцы. Ее, Дашины, пальцы».
— У вас что-то с рукой?
— Ножевое ранение.
— Слышала. Надо заявить в милицию.
— Ну что вы, какая милиция!— усмехнулся Трубин. — Мы-то с Бабием знаем, что этот Файзин нарочно мерз на ветру, чтобы его списали с авиации. Но никто другой этого не знает, и никто ничего не докажет. За давностью времени. И я не могу доказать, что он напал на меня с ножом и поранил мне руки.
И вдруг он сказал тихо, глядя перед собой:
— «Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь твоя верна».
— Это чьи слова? Похоже, что стихи.
—- Из сонета Шекспира. Из сто семнадцатого сонета.
— Что это вас потянуло на стихи?
— Я вспомнил этот сонет потому, что думал о своей сбежавшей жене.
Чимита сочувственно покачала головой. Она снова была ему благодарна — на этот раз за то, что он думал не о Даше, а о Софье.
— А что еще в том сонете? Вы не помните?
— Отчего же? Помню.
Скажи, что я уплатой пренебрег за все добро, каким тебе обязан, что я забыл заветный твой порог, с которым всеми узами я связан.
Что я не знал цены твоим часам, безжалостно чужим их отдавая, что позволял безвестным парусам себя нести от милого мне края.
Все преступленья вольности моей ты положи с моей любовью рядом, представь на строгий суд твоих очей, но не казни меня смертельным взглядом Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь гиоя верна.
— Вы раскаиваетесь в случившемся? С женой?..
— Мне хотелось бы сказать, почему я позвал вас на эту прогулку.
Чимита рассмеялась, но ей было совсем невесело. Кто она для Трубина? Как держать себя t ним?
Григорий сжал ей руку.
— Не делайте глупостей, Григорий Алексеич. Мне дорого ваше общество. А после этого... я боюсь утратить его. Мне нравятся ваши разговоры — любые, какие угодно: серьезные, умные и даже пустые, ничему не обязывающие.
— Пустые? Ничему не обязывающие?
Трубин отпустил ее руку.
С нависшего над улицей неба сыпало снежком. Белая крупа вырастала перед самыми лицами. Снег быстро таял. Трубпну казалось: что ни скажи сейчас — все пропадет и исчезнет без следа, не останется даже воспоминаний. Ему уже расхотелось говорить.
— Вы обиделись или не поняли меня?— спросила Чимита, радуясь и тому, что шел снег, и тому, что она нашла наконец-то в себе смелость сказать ему несколько слов, в какой-то мере раскрывающих ее отношение к нему.
— Нет, нет,— возразил он поспешно.— Я на вас не обиделся. У меня просто удивительное состояние. Я не мог вот так... сидеть дома.
— Я так и подумала.
— Мне пришло в голову, что я что-то делаю не так, как надо, не так, как обязан. Я перебирал в памяти события последних месяцев своей жизни. Много чего было. Но где моя главная ошибка? Ощупью искал я, словно в потемках. Как будто очень уж виноватый перед кем-то. И вдруг мне захотелось поговорить с вами. Вы спросите: «Почему именно со мной?» Как бы вам пояснить? Видите ли... Я ощутил, что жить — это не только сожалеть о сбежавшей жене и искать утешения. Жить — это... Если хотите...
