В. Орлов - Он смеялся последним
Он открывал дверь нерешительно, но ее толкнули снаружи.
— Взяли! — разом выкрикнули ввалившиеся в комнату мужчина — это был Леонид Рахленко — и чернявая толстушка — директор театра Фаня Аллер. Пальто обоих и ее беретка переливались блестками дождевых капель.
— Ждановича?
— Да не о Флориане мы. Пьесу твою в Москву везем!
— Тише, люди. Было решение, знаю: «Партизаны». — Кондрат уже взял себя в руки. — Врываться, пугать-то к чему? Снимайте пальто.
— «Хто смяецца апошнім» взяли! Пономаренко так решил! — радостно наперебой говорили гости. — Давай утверждать состав: кто поедет!
— Люди-и, это же — сатира! Вы понимаете, чем может кончиться? — встревожился Кондрат. — Одно дело — в Минске.
Он умолк. «Зачем? Зачем высовываться — «выторквацца»? Нельзя в Москву. Нельзя!» И без того Крапиву изумлял факт: «Хто смяецца апошнім» — единственная в театрах СССР сатирическая пьеса, — ладно, в Минске, в провинции, на отшибе, а тут — Москва!.. Главный герой Горлохватский — директор института геологии: пользуется чужими мозгами, чужим трудом, чужой женой. Но ведь именно эта должность предрасположила его стать таким: использовать, как принято формулировать, «служебное положение». А начинал-то по-честному: чему-то учился, что-то же исследовал, публиковал, чего-то добивался своими мозгами и трудом, прежде чем стал директором. Именно так, тонко, а не карикатурно, решал его режиссер Рахленко. Но такая, не одномерная трактовка — уже вызов! Ведь советских сатирических пьес с участием интеллигентов вообще нет. Кино? На экране — схемы. Интеллигенты или чудаки, как непонятливый профессор в «Музыкальной истории» и растяпа директор фабрики в фильме «Девушка спешит на свидание», или вредители- троцкисты, как инженер в «Поединке», или бездари, как безголосая певица Лена в «Веселых ребятах». Атрибуты экранных интеллигентов: очки, пенсне, мятая панамка, лексика с архаизмами, бородка или нэпманская прическа, «шпионская» усмешка, но и дорогая посуда, изысканная сервировка стола, которую оплевывают, как в доме Лены. И даже этих жалких интеллигентов обязательно в финале посрамляют!.. А его Горлохватский — не таков! Нахал, любитель жизненных услад, но — умен! Да еще служебное повышение в финале. Куда он метит? В Москву?.. Там раскусят сразу! Зачем им Горлохватский? А нам с таким спектаклем — зачем высовываться?.. А зачем, спрашивается, писал? Еще десять лет назад друг-сатирик Андрей Мрый показал типа с похожей карьерой в романе «Записки Самсона Самосуя». Роман сразу же запрещен, журналы изъяты из библиотек, Андрей в лагере, отбывает срок где-то, по слухам, в Карелии. Так в романе Самсон всего лишь заведует райотделом культуры, и написано десять лет назад! А у него, у Крапивы, — директор института в столице республики, сегодня! И финал: его, бессовестного карьериста, повышают! В Москву, подразумевается, — куда же еще? Мысли об этом Кондрата тревожили.
Рахленко угадал тревогу Крапивы, как бы успокоил:
— Приказано финал с повышением Горлохватского убрать.
— Обрезать? Да ведь не будет точки!
— Будет многоточие. Кондрат, это решение. — он ткнул пальцем вверх.
— Ах, да: у нас же социалистический реализм, — с иронией смирился автор, — разоблачили, посрамили — и сюжет завершен. Режьте.
— Завтра в пошивочную Дома Правительства, снять мерку костюма! — распорядилась женщина и протянула автору талон.
— Откуда вы, Фаня Ефимовна, знаете, что меня включили в состав.
— Пропуск на ваше имя заказан, на проходной в левом крыле Дома Правительства. Цокольный этаж — там спросите.
— Я дал подписку о неразглашении!
— Он даже мне не сказал, что был там, — встряла жена.
— К десяти утра, — закрыла директор вопрос с автором. — Давайте, по актерам решайте, какой состав поедет: мне же надо в приказ. Леонид Гдальевич!
А Рахленко уже придвинул стул, на второй странице рукописи пьесы — в перечне действующих лиц — стал набрасывать имена, радостно утрируя произношение фамилий:
— Горлохватский — Кравцов или Бирилло? Ясно: Степа Степович Бирилло. Ставим птичку. Черноус — Григонис или Санников? Заслуженный Грыгонис Гэнрых — и этого пометим птичкой.Туляга — Владомирский или Зоров? Конечно, Владомирский Уладзимир, народный. Птичка. Зелкин — Боря Платонов или Сченснович?.. — Рахленко, как режиссер спектакля, принимал решения тут же, вдохновенно, думая лишь о творческом соответствии.
Но сработают другие, потаенные факторы, которые могут в корне повлиять на это распределение, о чем режиссеру никогда не станет ведомо.
ХРАБРЫЙ ПОРТНЯЖКА
Допущения:
не могло не произойти.
У всех на талонах значилось время явки: «10.00» — вот и заняли кандидаты, отряженные в Москву, диваны у двери пошивочной мастерской Дома Правительства. Можно, конечно, было разнести время явки каждого, сместив минут на двадцать, но до этого следовало додуматься.
Однако в десять никого не вызвали: непонятно откуда стало известно, что за дверью Лотар Пук — знаменитый портной из Вильни — обмеряет самого Пономаренко и других из аппарата ЦК, кого он определил ехать на декаду.
Писатели разбились на тройки из-за мебели: на диванах больше не вмещалось. Сидели тихо, шептались, посмеивались:
— Это тебе, тебе, Кондрат, под твое перо, — бубнил Лыньков. — Дальше читай, Аркадий!
Кулешов развернул мятую газету, в которую была завернута стопка листков со стихами. Заслонив свою тройку, он в укрытии продолжал вполголоса:
— .и это он всерьез: бульбу с помидором скрестить, чтоб, значит, и клубни были, и плоды!
— Разумно, — будто всерьез поддержал Кондрат. — Могу предложить название новому плодоовощу: «помбуль» или «бульпом».
Лыньков пробасил:
— Думаю, селекционер выберет название «сталинка».
Тройка сдержанно улыбалась.
Лыньков и Кулешов припоздали: не попали в облаву на писателей-«нацдэмов», творчество обоих протекало удачно. Оба издавались, были удостоены званий, премий и наград. На домах, где жили, установлены мемориальные доски в их честь.
— Люди, я вот думаю, — обеспокоенно размышлял Крапива, — может, мне не ехать?
— Так договорились же вместе пивка попить! — воскликнул Кулешов.
— Да не о том, не о том я! В Москву: ехать — не ехать?
— Поедешь, раз они решили, — вздохнул Лыньков.
А Кулешов попытался шутить:
— Увернешься — костюм твой кому подойдет? Ты, Кондрат, вон какая дылда!
Крапива никак не отреагировал, сидел удрученный.
— Слушайте, — зашептал Лыньков, доставая из кармана смятый листок, — чуть не забыл, а как вам это нравится:
«Мужыкі, паўстаньце,
Разганіце калгас,
А іначай усіх падавяць вас.»
— Тиш-ше! — перестав смеяться и оглядываясь опасливо на другой диван, зашипел Кулешов. — Айзек навострил ушки.
Под пальмой толстенький кудрявый Айзек Мовчар, упорно подписывавшийся «Алесем», делал вид, что вникает в статьи «Советской Белоруссии». Квартальная подшивка газеты, скрепленная фанерной планкой, была тяжела, объемна, и чтобы видеть вестибюль пошивочной, низкорослому Айзеку пришлось поставить подшивку на колени.
Тройка приглушила голос.
— Откуда это? Чье?
— Не знаю: в карман пальто в гардеробе сунули листовку:
«Пісаў Іван Зацяты,
Ён у барацьбе заўзяты,
Рыхтуецца да нападу На Савецкую ўладу.»
— Да уже наверняка раскрыли, кто распространяет.
— Как узнают, откуда?
— «Откуда, откуда» — по шрифту машинки определяют!
— Секретарша Радиокомитета — туда стишок прислали, на Революционную три — перепечатала, прежде чем начальству... Один себе, а четыре экземпляра отдала солисту-балалаечнику Радиокомитета Струневскому.
— А дальше уж всю цепочку просчитать — это у них быстро!
— Туда же, на радио, пришло письмо от пионера: «Самым большим желанием было у меня побывать в Мавзолее и увидеть вас, товарищ Сталин».
— Уже прочитали в радиопередаче «Пионерская зорька»?
— Не знаю. Наверное.
Зажимали от смеха рты. Мовчар не выдержал, высунулся из-за газетной стопки, бросил, как бы шутливо:
— Шалом, Кондрат!
— Воистину шалом, Айзек, — в таком же тоне ответил Крапива.
— И что там за анекдоты рассказываете?
— Выяснили, что фамилия портного, извините: Пук, Лотар Пук.
— Ну, тут веселья — на один смешок, — пытался продолжить Мовчар. — Бывают у нас фамилии и посмешнее.
Кулешов зашуршал газетой, которой укрывал свою тройку:
— Все. Хватит хихикать. — И тут поэт обратил внимание, что газета эта — «Звязда», и прямо перед ним — рифмованные строки. — По-серьезному давайте. Вот: «Письмо белорусского народа товарищу Сталину». Читай, Михась! — И, зажав рот, откинулся на спинку дивана.
Лыньков срывающимся от смеха голосом попытался декламировать:
— «Рушко і Гунько, і Арэстаў, і Зубаў,
І Гладышаў, Мельнікава і Харнас —
