Эл Оспрей - городские рассказы
А потом заговорили о Гальяно, который модельер. И надо сказать, что ни один из присутствующих не имел в своём гардеробе ничего из его коллекций и даже поддельными вещицами не обладали.
Кажется Кристина сказала:
- Я поддерживаю Натали Портман, то, что он сказал, ни один нормальный человек позволить сказать себе не может.
Что-то ещё говорили, и в какой-то момент Глафира Юрьевна возмутилась:
- Пожилой паре сказал, что их мало сжигали в газовых камерах!
- Они вроде не пожилые были,- вот в этом момент Коля и встал на скользкую дорожку, но Глафира Юрьевна этого не заметила.
- Да это не так важно, Николай, просто то, что он сказал, в нормальном обществе преступление.
- Глафира Юрьевна, а вот если посмотреть с другой стороны, он был пьян, как свинья…
- Да не может быть никакой стороны. Какая мне разница, пьян он или нет.
Лысый мужик, которого звали Пётр Александрович, очень любил вспоминать жизнь в СССР. Точнее, может и не любил, но очень часто о ней рассказывал:
- В Союзе за преступление в пьяном виде давали меньше срок,- заметил он.
- Пётр Александрович, в Советском Союзе много чего было неправильного.
- А вот я к этому и веду, пытался продолжить Коля,- что пьяный человек может такого наговорить, о чём утром будет сильно жалеть.
- Не я это придумала, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
- Глафира Юрьевна,- вмешался Пётр Александрович,- поверьте моему опыту, это далеко не так.
Людмила Сергеевна - вторая тётка лет пятидесяти - засмеялась:
- Боже, как много я узнаю.
- Дело даже не в том, что он был пьян,- Коля решил раскрыть свою мысль,- с Гальяно всё понятно, то, что он сказал, отвратительно. Меня удивляет другое, зачем эта женщина пошла к журналистам? Она, когда шла, она знала же, что будет скандал.
- Николай, я вас не понимаю.
- Глафира Юрьевна, но это же бытовой антисемитизм, он бы таким и остался, если бы эта женщина не пошла к журналистам. А если бы это был не Гальяно? Я этого бытового антисемитизма вижу очень много. Не знаю, может в Европе сразу всех в участок ведут, не знаю… И почему в быту кто-то не может что-то плохое сказать про евреев?
- Николай, да это в голову не придёт ни одному нормальному человеку!
- Глафира Юрьевна, я не защищаю Гальяно, но про других говорят, он же не с экрана телевизора это говорил, а, между прочим, Достоевский о евреях тоже негативно высказывался и не только он, и если бы эта женщина не побежала к журналистам, то вышел бы не скандал, а что-то другое. А кому нужен этот скандал?
- Как вы не понимаете, такие люди должны знать, что подобное непозволительно в нормальном обществе!
- Слушайте, давайте переменим тему,- дружелюбно предложил Пётр Александрович,- пьяный Гальяно пусть сам защищает себя.
Но Коля не воспользовался спасительным кругом от коллеги - дурак!
- Глафира Юрьевна, вот это и рождает новых антисемитов, фашистов и прочих!
- Что вы имеете ввиду?
- Я имею ввиду правило, которое не обсуждается. Вот вы говорите, что это непозволительно говорить в нормальном обществе, а для многих этого мало, они не понимают - почему непозволительно.
- Да мне дела нет до каких-то плебеев, которых мамы с детства не научили, что Гитлер - это плохо. Я уже не говорю про Гальяно, который достиг многого и всё прекрасно знает.
- Глафира Юрьевна, понимаете, нельзя делать из трагедии отдельного народа, которая затронула всех, а в нашей стране тем более, культ, неправильно превращать трагедию в «священную корову». Это трагедия. Но во всём должна быть мера, иначе получается какой-то бумеранг.
- Это вы о Холокосте, Николай?
- Поймите, меня правильно, Глафира Юрьевна, я учился в советской школе от и до, там таких «священных коров» закладывали в сознание множество, а теперь они все разбиты, ни одной не осталось, а я ко всему относился с искренним и глубоким уважением.
- Я тоже, извините, училась в советской школе, каких таких «священных коров» вы имеете ввиду.
- Ну, в школе, разве не внушали?
- Не знаю, на математике нас учили математике…
- Я об идеологии, об отношении к революции, к Ленину, к прошлому и будущему.
- Да не задумывался никто об этом. В какой школе вы учились?
- В советской. И увидел, как легко люди забывают то, что обществом почиталось, как священное, не подвергаемое сомнению.
- Да как можно Холокост подвергнуть сомнению? - и Глафира Юрьевна тогда и сказала.- Вы страшный человек, Николай.
Как потом Коля не пытался объяснить, что он «не это имел ввиду», что он с лучшим другом порвал всяческие отношения, потому что тот верит в сионисткий заговор и ненавидит евреев, что сам Коля…- в общем, ничего не помогло, да и вечер был испорчен.
Коля шёл домой, внутренний диалог сам собой продолжался. «Что за глупость? Это же просто слова! Во время погромов надо доказывать свою принципиальность, а не за столом в суши-баре!»
С теми же чувствами, как тогда, когда Коля устроился и пришёл на работу, он сел за свой стол, только теперь ещё присутствовало чувства позора, хотя коллеги и виду не подавали. Даже Глафира Юрьевна с ним обсуждала рабочие моменты, казалось, как ни в чём не бывало. Но Коля не верил ничему.
А перед обедом Глафира …Юрьевна позвала его в свой кабинет:
- Зайдите, поговорить надо,- сказала она в трубку телефона.
Коле стало не по себе, и он, пытаясь взять себя в руки, рассеянно улыбнулся Петру Александровичу, мол, вызывают.
Глафира …Юрьевна сидела за столом, что-то смотрела на экране монитора, потом записала на бумажку и обратила свой взор на стоявшего в дверях Николая. Предложила сесть.
- Значит так, Николай. Скажу прямо, как человек, вы в моих глазах потеряли всякое доверие и уважение, но, как профессионала, я вас продолжаю ценить. Поэтому идите, работайте и это всё, что я могу для вас сделать.
Вечером Коля зашёл к старшей сестре. Шестнадцатилетний племяш, тоже Коля, «сидел» в социальной сети «В контакте».
- Николя,- Коля так звал своего племянника, иногда приговаривая «Анелька»,- ты знаешь, что такое Холокост?
- Холокост? … Не, не знаю… Группа, что ли, ваша древняя?…
Про русскую литературу.
Раньше он не любил телефонные звонки. Телефонные звонки приносили неприятные разговоры, новые проблемы, воспоминания, которых он знать не хотел. Теперь он задумывался реже. Жизнь стала меняться. С тех пор, как вышел из запоя.
А было страшно.
Однажды он очнулся в компании бомжей. Как это произошло, он помнил смутно. Но вот эти губы этой неприятной женщины, которую он обнимал в пьяном безобразии, они его не отрезвили. Напугали. Тогда он встал и пошёл прочь. А утром проснулся с ощущением, словно его выебали в жопу, измазали говном, как какую-то последнюю «крысу» и изменника. Вот таким он почувствовал себя утром. И на «старых дрожжах» пытался бодриться, сопротивляться этим чувствам. Когда прошёл мимо, избегая взгляда жены, прошёл мимо, словно не замечая дочь. А ещё была тёща на кухне. Он заперся в туалете, и, если бы в сливном бачке был спрятан пистолет, он бы пустил себе пулю в лоб. В следующее посещение.
Почему так произошло?
Так происходило всякий раз, когда он завязывал с выпивкой, когда выходил из запоя.
Ему не нужны были врачи, он никогда не «подшивался». Всё начиналось легко, весело и непринуждённо. Это сейчас, запершись в туалете, он проклинал тот день, когда мысль «а не выпить ли?» показалась ему верной, прекрасной, сулящей удовольствие. А потом он уже не мог остановиться. Пока не доходил до определённой черты. И каждый раз эта черта была всё ужаснее.
И теперь он сидел на унитазе и думал, как хорошо, что жена, дочь и даже Вера Григорьевна не знают, как он провёл этот месяц. Они видели его приходящим пьяным или не видели в какой-то день вообще, но они не знали подробностей. И это хорошо. Помыться бы.
А потом всё заросло и наладилось.
Всё утро в голове вертелась фраза, с которой он проснулся: натруженные коленки олигарха. Хотелось спать и ничего, кроме этой фразы, которая отдавала шуткой, предназначенной для тех, кого эти олигархи «обокрали», в голове не было. И в святом месте на все лады мусолили эту фразу, которая, как пришедшая в голову дурацкая песня, никак не отвязывалась. Существовал способ: нужно вспомнить такую же прилипчивый мотив и нейтрализовать. Но с фразой такой метод борьбы не проходил, надо было придумать такую же. А хотелось остаться дома и лучше в горизонтальном положении, а не тащиться в университет к студентам-заочникам, которые не без оснований надеялись держать экзамен, держа в руке зачётку с припрятанным между страниц эквивалентом знаний.
«Эквивалент знаний…» - ему захотелось придумать продолжение. Но зато отпустила фраза, с которой он проснулся. Завтрак был съеден. Кофе выпит.
