user - Содержание
ом году ему запретили преподавать литературу. Помню, что и
историю он преподавал отлично. Мы по-прежнему с ним
оставались друзьями. Затем он уволился (или его уволили?), и я
только изредка встречал его в троллейбусах.
Потом под угрозой ареста он эмигрировал в Израиль.
Но до своего отъезда Якобсон, человек чрезвычайно
общительный, успел побывать во многих домах и рассказать там
о своей встрече с «гением зла».
В конце семидесятых Якобсон повесился.
Для меня его гибель была и остается настоящим горем – он был,
в сущности, единственным человеком, который не только
поверил бы мне, когда я стал уже взрослым и разобрался в
проблеме, но и счел бы своим долгом переубедить окружающих.
Ведь он был виноват передо мной…
III
Моя вина
Годы потянулись довольно однообразной чередой, и, пока я был
молод, отцовская история почти не сказывалась на моей жизни.
Правда, людей приходило в дом все меньше и меньше.
Отец был очень общителен по натуре и страдал от
надвигающегося одиночества, которое временами вызывало у
него тяжелую депрессию. Впрочем, он мужественно справлялся с
собой. Думаю, что преподавательская работа могла бы стать для
него своего рода отдушиной, но возможность преподавать в
Консерватории была для него закрыта, после того как он был
изгнан оттуда в 48-ом году.
Что касается меня, то я был по-прежнему глуп, невнимателен к
нему и озабочен своими проблемами. В сущности, невзирая на
уже довольно солидный возраст, я по-прежнему не имел
никакого жизненного опыта и не мог оценить совершенно
невероятной, незаслуженной удачи, что этот человек – мой отец.
В 1986-ом году у моего отца случился инсульт, который он
переносил с огромным достоинством. Он уже начал поправляться
от этой болезни, когда у меня начались неприятности на работе.
Читатель! Ты догадался, чтó это были за неприятности и откуда
они были родом. Вполне приличные люди диссидентского толка
узнали, кто мой отец, и решили за это сжить меня со свету. По
своему неискоренимому идиотизму я проболтался об этом дома.
Меня может отчасти извинить только то, что у нас в семье
вообще не было принято что-либо скрывать друг от друга. Через
3 дня отец умер.
IV
Четыре цитаты из Карпинского
Теперь, прежде чем рассказывать о том, что было дальше, я
попытаюсь обрисовать фигуру Игоря Карпинского.
Впервые он появился у нас дома в 1981-ом году; по-видимому,
его привел к нам интерес к музыке моего отца. Карпинский
довольно часто бывал у нас, пока отец был жив, и в известной
мере перенял у него манеру игры на рояле, впрочем, несколько
огрубив ее.
Отец каким-то неведомым мне образом умел изображать на
рояле, как звучит оркестр. Скрипки, трубы, гобои – все это у
него, как ни странно, получалось. Помню, что когда я был еще
ребенком, у нас было такое совместное развлечение: я должен
был угадать, какой инструмент «звучит», слушая его игру на
нашем пианино.
Так вот, насколько я могу судить, Карпинский все же не овладел
подобными нюансами, но в общих чертах воспроизводил то
необычное звучание инструмента, которое возникало, когда
играл отец.
После смерти моего отца Карпинский бывал в нашем доме еще
примерно в течение 13 лет; в общей сложности получается лет
двадцать.
Он сделал для нас много добра: бесплатно проверял корректуры
нот, общался с исполнителями. Возможно, мы даже
злоупотребляли его добротой и преданностью музыке моего отца,
считая его почти родственником.
В какой-то момент выяснилось, что еще до того как появиться в
нашем доме, Карпинский уже хорошо знал о слухах,
циркулировавших вокруг имени моего отца, и, более того, был
знаком с первоисточниками этих слухов. Впрочем, я никогда не
опускался до мысли о том, что он способен на какую-то двойную
игру и ведет в нашем доме сбор сведений, могущих окончательно
и бесповоротно скомпрометировать моего отца. Такое мне
казалось просто невозможным.
Иногда я слышал от Карпинского, что «истинный сын
Александра Лазаревича – это он, Карпинский, а я – так, некий
побочный продукт».
В 1998-ом году при значительном моем участии была издана
книжка воспоминаний о моем отце; главной ценностью этой
книжки являются, конечно же, 9 писем Марии Вениаминовны
Юдиной, адресованных разным людям, но посвященных моему
отцу. Своего участия в составлении этой книжки я постарался
никак не отразить, и предисловие вышло за подписью
Карпинского, который его выслушал по телефону и сказал
«ладно».
Его же собственные воспоминания о моем отце я не включил в
сборник (это послужило причиной тяжелого конфликта). Мне
казалось, что представленный им текст несколько напыщенный и
не соответствует строгому и аскетическому облику моего отца. Я
думал, что его статья разрушит внутреннее единство сборника, а
неумеренные восторги по поводу музыки вызовут насмешки. В
его статье содержалось, например, утверждение, что музыка
Локшина обладает качествами, которые «обеспечивают ей
бессмертие».
Когда я попросил его написать что-нибудь в более сухом,
строгом стиле, с ним сделалась истерика.
Наши отношения продолжали накаляться, но я не могу себе
представить, что одно лишь это заставило его в конце концов
выступить против моего отца (спустя тринадцать лет после его
смерти). Думаю, что основная причина не в этом, а в чем-то
другом.
В заключение этого раздела, посвященного Карпинскому, я
приведу четыре цитаты, которые мне кажутся довольно
красноречивыми.
«Мы с ним [Локшиным] общались исключительно о музыке.»
Карпинский, 2000 («Эхо Москвы»)
«Мы много говорили с Александром Лазаревичем о самых
разных вещах.»
Карпинский, 1998
«Выяснение его [Локшина], так сказать, каких-то социальных,
что ли, характеристик – это дело, видимо, определенных органов,
следственных, еще каких-то…»
Карпинский, 2000 («Эхо Москвы»)
«…личность такого масштаба [как Локшин] мне больше никогда
не встречалась. Было ощущение, что этот человек знает все, что
он владеет всем миром явлений, что нет ничего такого в
искусстве (и не только), что было бы ему неизвестно или
непонятно. При этом я не чувствовал себя рядом с ним
маленьким и ничтожным. Наоборот, казалось, этот человек
возвышает меня – наверное, невольно – до своего уровня,
помогает понять, овладеть чем-то мне неизвестным. Мне
казалось, что это божество, наделяющее меня благодатью».
Карпинский, 1998
Вторая и четвертая цитаты взяты мной из той рукописи, которую
я исключил из сборника, посвященного моему отцу. Я рад, что
она, наконец, пригодилась.
V
Сплетня, гласность и стукачи
Представив читателю Карпинского, вернусь к своему не
особенно хронологическому повествованию. Как я уже говорил,
пока я был молод, отцовская проблема почти не касалась меня.
Один только раз я пережил сильнейшее унижение, когда
профессор математики Виктор Иосифович Левин не узнал меня
при встрече. Я только что закончил мехмат и приходил навестить
своего приятеля, который учился у Левина в педагогическом
институте. Мы столкнулись с Левиным в дверях, и он со мной не
поздоровался. То, что он мог меня действительно не узнать,
исключено. Я был его любимым учеником в восьмом классе (он и
Якобсон преподавали в нашей школе одновременно). А после
десятого класса Левин уговаривал меня поступать не на мехмат, а
именно в его институт, где я мог бы учиться лично у него.
Надо сказать, что смысла произошедшего я тогда так и не понял.
Другие столь же выразительные эпизоды относятся уже к 1986-
ому и более поздним годам, и мне нет смысла все их перечислять.
Здесь же мне хочется отметить два обстоятельства.
По-видимому, сплетня, окружавшая имя моего отца, равномерно
росла как грязный ком, и к 86-ому году этот ком достиг таких
размеров, что шишки стали сыпаться и на меня. То, что отец к
тому времени был стар и болен и уже не появлялся на людях,
только благоприятствовало размножению слухов.
Другое обстоятельство было вот какое. В 86-ом году начались
перестройка и гласность, и люди, униженные многолетним
молчанием и страхом, спешили отомстить. То, что мой отец мог
быть оговорен и оклеветан, было слишком тонким соображением,
которое никто не желал принимать в расчет*. Помню, как
* Замечу кстати, что единственной статьей в сборнике, посвященном
памяти моего отца, где встречается слово «клевета», была статья
