user - Содержание
И вот теперь я принужден обстоятельствами написать о нем. Я
должен объективно, насколько это в моих силах, разобраться в
истории его жизни и в том, каким он на самом деле был.
И я решил поступить так: написать о некоторых событиях,
произошедших со мной, но прямо или косвенно связанных с
моим отцом, в надежде, что его фигура нарисуется сама «в
отраженном свете».
II
История с Якобсоном
Когда я учился в восьмом классе математической школы №2,
моим учителем литературы был Анатолий Якобсон – диссидент,
друг Лидии Чуковской и Юлия Даниэля. Учителем литературы
он был очень хорошим, и мы с ним подружились. Возможно, ему
понравились некоторые мои ответы на его уроках.
В том, что я удачно отвечал на его вопросы, не было ничего
удивительного. В то время у меня была большая фора перед
моими товарищами – с тем, чтó есть литература и чтó есть
поэзия, меня знакомил мой собственный отец. К тому времени
его литературные взгляды и пристрастия в основном
сформировались, хотя некоторое брожение в этих взглядах я
наблюдал и позднее.
Толстого он предпочитал Достоевскому, а
Заболоцкого – Пастернаку. О Пастернаке я хотел бы здесь
поговорить подробнее, ибо отношение отца к его творчеству
имело до некоторой степени роковые последствия. Отец к тому
времени был склонен, пожалуй, считать Пастернака гениальным
переводчиком, в чьей интерпретации Шекспир, Верлен, Гете
превосходят то, что было заложено в оригинале. К собственным
стихам Пастернака он относился более критически. Возможно,
ему не хватало в этих стихах некоторой железной логической
пружины, необходимой ему в силу собственного склада.
Яростное увлечение Пастернаком он уже пережил в молодые
годы.
Что касается Якобсона, то этот замечательный человек поступка
и мысли* был просто переполнен Пастернаком. На своих
знаменитых на всю Москву школьных лекциях о русской
литературе он говорил, что любит раннего Пастернака больше,
чем любые другие стихи. А позднего Пастернака – еще больше,
«через не могу».
Я ничего не знал тогда о мужественной правозащитной
деятельности Якобсона и не мог правильно оценить его уровень
как личности. Он был мне, безусловно, симпатичен. Мы с ним
говорили «на одном языке». Однако по сравнению с моим отцом
он мне представлялся более тусклой фигурой. Тогда мне
казалось, что все, что он может мне сообщить на уроках
литературы, я уже слышал дома. Потом, спустя много лет, прочтя
замечательные литературоведческие работы Якобсона, я понял,
* Именно в таком порядке, а не наоборот.
что прежде во многом недооценивал его и как профессионала. И
все же он был критиком, а не творцом…
К концу восьмого класса я умудрился переболеть энцефалитом, а
затем выздороветь. Заново научился ходить. Мир был тогда для
меня немного в тумане. И вот в один прекрасный солнечный день
Якобсон пришел к нам в дом – навестить своего
выздоравливающего ученика (и не только за этим). Я был в
восторге от такого внимания, проявленного учителем к моей
скромной персоне.
Помню, как отец и Якобсон сидели за столом и разговаривали о
Пастернаке и о самовыражении в искусстве. Насколько я помню,
с точки зрения Якобсона самовыражение было основной целью
искусства. Он противопоставлял горячо любимое им
самовыражение официальному искусству, у которого была
совершенно иная цель – угодить правящему режиму.
Что касается моего отца, то «самовыражение» было для него
ругательством. Он произносил это слово чуть ли не с презрением
к тому смыслу, который оно в себе заключало.
Объяснить, в чем тут дело, непросто. Поздний романтик, мой
отец требовал от искусства «объективности». Но вовсе не лживой
объективности соцреализма (и даже не тупой объективности
реализма), а той, дающейся с болью объективности, которая
состоит в отречении от слишком назойливых признаков
собственного «я». Ему важно было уметь отстраниться от своего
лирического героя.
Для того чтобы понять позицию отца, мне понадобились годы.
Возможно, Якобсон, как человек чрезвычайно умный и
чувствительный, сумел бы понять то, о чем говорил мой отец,
гораздо быстрее, чем я, если бы он не был заранее остро
отрицательно настроен по отношению к своему собеседнику. А
может быть, мой отец тоже недостаточно старался быть
понятным. Для него как человека сочиняющего излагать свое
творческое кредо явно, напрямую, было, как я догадываюсь,
немного противно.
Таким образом, конфликт этих двух людей был предопределен.
«Ну что ж, вы – эстет», – сказал Якобсон, поднимаясь из-за стола.
Тут-то и выяснилось, ради чего он приходил. Это была,
собственно, разведка боем. Видимо, Якобсон любил рисковать
собой.
– Привет вам от Александра Сергеевича Есенина-Вольпина и
Веры Ивановны Прохоровой, – сказал он, стоя в дверях. Затем он
сказал, что ему было нужно «кое-кого идентифицировать» и что
это ему удалось.
Якобсон ушел, а мои родители с побелевшими лицами остались
стоять у дверей. Тогда я впервые узнал от них, что Есенин-
Вольпин и Прохорова были арестованы в 49 и 50 гг. по чьему-то
доносу и считают, что на них донес мой отец, но что на самом
деле это не так. (Мои родители тогда не подозревали, что
прогрессивное общественное мнение обвиняло моего отца не
только в этих двух арестах, но и вообще в штатном
осведомительстве.)
Естественно, я был потрясен. Мне еще не было пятнадцати лет, я
только что худо-бедно выкрутился после энцефалита («Чудес не
бывает!» – сказал знакомый доктор), и, хотя я был довольно
прилично начитан для своего возраста, мой жизненный опыт был
равен нулю. Почему эти люди так считают? Должен ли я бояться
этих людей? Как все было на самом деле?
Чтобы ответить для себя на последний вопрос, мне понадобилось
35 лет.
Ну а кроме того, мне было тогда обидно, что учитель приходил
вовсе не ко мне, а ради какой-то непонятной и враждебной моему
отцу цели. Через много лет мое пострадавшее самолюбие было
удовлетворено: я узнал, что Якобсон собирался меня усыновить,
вырвав из лап злодеев, чтобы потом вырастить из меня хорошего
человека. Было в этом замысле, на мой нынешний взгляд, нечто
мичуринское, а может быть, даже лысенковское…
Так вот, через короткое время после знаменательного визита мы с
Якобсоном встретились уже в школе на лестнице и у нас
произошел не менее интересный разговор.
Якобсон коротко сообщил мне то, что я уже знал, а затем
добавил, что мой отец вообще какой-то «гений зла».
Я ответил ему, что мой отец ни в чем не виноват.
Тут уже была очередь Якобсона расстраиваться. «Ну вот, – сказал
он, – с тобой превентивно побеседовали». Это значило, что ему
будет труднее объяснить мне, как все было на самом деле. Слово
«превентивно» до сих пор торчит у меня в голове, как гвоздь.
Тогда он предложил мне встретиться с теми людьми, от которых
передавал приветы, с тем чтобы эти люди открыли мне глаза.
Я согласился. Якобсон оставил мне свой телефон, по которому я
должен был позвонить и договориться о встрече, причем, чтобы
мои родители не догадались, о чем идет речь, я должен был его
называть, если я сейчас не ошибаюсь, «Никита».
Мысль о том, что Якобсон поступает со мной так же хорошо, как
человек, открывающий глаза мужу на неверность жены, т. е., как
ни крути, осуществляет донос со всеми его прелестями, ни ему,
ни мне не приходила в голову.
Я шагал по улице и рифмовал Есенина-Вольпина с «осенними
воплями». Я думал, что встречусь с этими людьми и смогу
защитить от них своего отца. Наверное, большего идиота, чем я,
земля в то время еще не рождала.
Аргументы, направленные против моего отца, которые имели в
запасе оба арестованных, были сработаны для них
профессионалами с Лубянки, и я ничего не смог бы им возразить.
Скорее всего, эти люди просто сломали бы мне психику. Думаю,
что, в отличие от Якобсона, жалеть меня никто из них не
собирался.
Теперь вернусь к описываемым событиям. Поначалу благородная
идея защитить собственного отца завладела мною, хотя и было
несколько страшновато. Однако, когда пришла пора действовать,
я совершенно струсил. В конце концов я сформулировал для себя
свою позицию так: «То, что было, случилось в 49-ом году, за два
года до моего рождения, и это меня не касается. А мой отец – это
мой отец».
И я позорно отказался от встречи. Якобсон еще год проработал в
нашей школе, теперь уже не как литератор, а как историк. Как
известно, он был все время под подозрением «органов», и в 1967-
