Ориана Фаллачи - Почему они фидаины?
Мы шли цепочкой: впереди фидаин, за ним Абу Джордж, я, фоторепортер Морольдо, Абу Абед и за ним другой фидаин. Дорога была неровной, я то и дело спотыкалась о камни, а зажигать фонари было нельзя — нас могли заметить. Трижды пришлось перепрыгивать через ручей, один раз пробираться запутанным проходом в колючей проволоке и перебегать по узкому бревну, перекинутому через сточную канаву. Место было выбрано с большим искусством, человек чужой почти наверняка не найдет сюда дороги, даже если он уже побывал здесь. Я, например, запомнила только узкую дорогу с кривыми колеями, круто взбиравшуюся на вершину холма. Не доходя до этой вершины, мы остановились. «Обождем сигнала», — тихо произнес тот фидаин, что шел впереди. Скоро раздалось негромкое птичье посвистывание, и мы двинулись дальше. Фидаины довольно часто пользуются таким способом сообщения, недаром в тренировочных лагерях их обучают искусству подражать свисту чуть ли не всех известных птиц. Учат их подражать и собачьему лаю — вещь совершенно необходимая при окружении какого-нибудь кибуца или при подходе к деревне.
Сама база располагалась в полуразрушенном от бомбардировок доме. Уцелели лишь две комнаты, гумно и хлев. Хлев был закрыт, и у его ворот стоял часовой — почти наверняка там хранилось оружие. На крыше хлева пристроен зенитный пулемет. Мы расположились прямо на полу в одной из комнат, Абу Абед отправился разыскивать командира, а Абу Джордж сказал, что его миссия на этом заканчивается, и он, пользуясь утренним туманом, сейчас же возвращается в Амман.
Несколько минут в комнате стояла абсолютная тишина, прислонившись к стене и полуприкрыв глаза, мы рассматривали спящих на полу фидаинов. Все чрезвычайно молоды, юноши — иначе их не назовешь. Почти все в гражданской одежде, но зато у всех на ногах армейские тяжелые ботинки. Один парень во сне крепко обнял свой автомат — будто боялся, что его отнимут. Неожиданно он проснулся, увидел меня и, вскочив тотчас на ноги, спустил предохранитель.
— Сахафа. Пресса, — тихо сказала я ему.
Он снова поставил автомат на предохранитель и улыбнулся в ответ:
— Алейкум салам. Да будет мир с тобой!
Ему было семнадцать-восемнадцать, не больше. Вряд ли он когда-нибудь сбривал со своих щек бороду. Лицо бледное, сухое и серьезное. Он подсел ко мне:
— Меня зовут Абу Ашам. А тебя?
Я представилась, добавив, что приехала из Италии. Он уставился на меня в изумлении:
— Ты хочешь сказать, что в Италии тоже слышали о нас?
— Конечно, Абу Ашам.
Он вскочил на ноги и закричал:
— Квум, квум! Вставайте, вставайте!
Все, схватив автоматы, повскакали, но, едва узнав, из-за чего произошел весь переполох, снова, ворча, улеглись. К нам подсело лишь трое...
— Я хотела бы кое о чем спросить тебя, Абу Ашам.
— Спрашивай.
— Как ты попал сюда, почему ты здесь, Абу Ашам?
— Потому, что я сын палестинца; потому, что родился в лагере для беженцев; потому, что однажды понял, что мы должны с отцом вернуться на родину.
— Когда ты это понял?
— Три года назад.
— Что же сказал тебе в ответ отец?
— Он, помню, сильно побледнел, мне ведь тогда едва исполнилось пятнадцать. «Ты еще слишком молод, ты должен сначала кончить школу», — сказал он мне. И я ему обещал, что смогу делать и то и другое вместе, и я действительно смог. Я же до сих пор учусь: пятнадцать дней в школе, пятнадцать на базе. Хочу поступить в университет, заняться политическими науками.
— Сколько же ты находишься здесь, на базе?
— Полгода. Сначала был год подготовки, потом год я жил в городе.
— А когда ты ходил на последнюю операцию?
— Три ночи назад. Мы должны были устроить засаду двум лендроверам и поставить мины.
— Операция удалась?
— Да, лендроверы мы подорвали. И все шестеро вернулись на базу.
— Тебе было страшно?
— Нет, больше я не испытываю страха, клянусь тебе. Уже привык. Первые два раза мне было действительно страшно, поначалу я просто ужасно себя чувствовал: идешь и думаешь, что тебя обязательно подстрелят. Ведь многие гибнут, знаешь...
— Тебя устраивает такая жизнь, Абу Ашам?
— Она, конечно, нелегка, она жестока. Но разве у нас есть выбор? Или жить так, или жить, забыв о собственном достоинстве, чести. Надо...
Неожиданно он бросился к керосиновой лампе и торопливо прикрутил ее.
— В чем дело?
— Ничего страшного, самолет-разведчик. Это часто бывает, каждую ночь. Бывает, что они кинут несколько бомб, но в нас еще ни разу не попали. Потом у нас ведь неплохие убежища, видишь вон те траншеи?
Я услышала, как кто-то полез на крышу, к пулемету, но разведчики недолго висели над нами, и скоро шум их моторов стал затихать. Абу Ашам вновь зажег лампу. Пламя ярко вспыхнуло и осветило лицо неизвестного мне человека.
Этому человеку в форме было лет тридцать. Сложив на груди руки, он смотрел на нас неодобрительно. Ледяным голосом попросил Абу Абеда показать наши бумаги, но, прочитав, улыбнулся, обнажив белоснежные зубы, и сказал по-английски:
— Добро пожаловать намою базу. Меня зовут Абу Мацим... Вы уже ели? Нет, наверное. Палестинец не ведет с гостем беседы, не накормив его прежде.
Он сделал знак, и в ту же секунду в комнате появилось двое фидаинов с уже приготовленной едой. Поджаренные баклажаны, вареная фасоль, салат из помидоров и лука, жареная баранина и арабский хлеб — плоская, огромная лепешка. Все это разложено по жестяным сковородкам, которые вместе со стаканами очень горячего и очень сладкого чая поставили перед нами прямо на пол. Абу Мацим первым погрузил пальцы в фасоль:
— Здесь вилок не подают, ешьте руками... Вам, кстати, приходилось когда-нибудь делить пищу с... как их вы называете... террористами, кажется?
— Приходилось, Абу Мацим, правда, давно. Я была еще девочкой. Тогда мы в Италии сражались с нацистами...
Ответ ему понравился, и дальше он вел беседу куда охотнее. Лишь одно условие поставил он передо мной — он будет говорить не по-английски, а по-арабски, так, чтоб все его понимали. К этому времени проснулись уже все партизаны, они сидели вокруг нас концентрическими кругами, ощетинившись дулами автоматов. Никто из них не размотал своей куфии, они подносили пищу ко рту, опускали край ткани на секунду и тут же возвращали его в прежнее положение.
— Мне можно спрашивать о чем угодно, Абу Мацим?
— О чем хотите, кроме расположения этой базы. В общем-то вы мало что сможете даже при желании поведать господину Моше Даяну. У нас здесь особых секретов нет.
— Он, кстати, не раз заявлял, что всерьез вас не воспринимает...
— А вы побольше его слушайте. Если хотите знать о нас правду, то спросите-ка лучше его солдат, спросите, что произошло недавно в Эль-Хассобе, в Неот Хакикан, в Содоме... Или, может, он после того, как мы взорвали в Содоме электростанцию, не видит в темноте и вторым глазом?..
На этой базе фидаинов человек тридцать. Раз в месяц или даже два раза в месяц они по очереди заменяются, таким образом люди всегда свежи и здоровы. Операции предпринимаются раза два-три в неделю, партизаны нападают на моторизованные или пешие патрули, минируют дороги, обстреливают кибуцы и промышленные центры, берут пленных. Обычно в такого рода операциях участвуют семь-восемь человек, но бывают случаи, когда фронт переходят всем наличным составом. Потери, в отличие от того, что думают в Европе, не слишком велики—в среднем один убитый за операцию, не считая, конечно, раненых. Фатх берет на себя обязательство заботиться о семье каждого убитого фидаина. В случае если фидаина ранило, Фатх помещает его в собственный госпиталь. Кроме того, Фатх выплачивает нуждающимся ежемесячное пособие. Если же фидаин не испытывает нужды в деньгах, он его не получает, а случается, что и сам пополняет кассу организации.
Около часа мы разговаривали с Абу Мацимом, и история его была в общем похожа на историю жизни любого фидаина, из какого бы сословия он ни был. Среди фидаинов встречались студенты, крестьяне, служащие, рабочие. Неожиданно один из фидаинов потянул Абу Мацима за рукав. Я спросила, чего он хочет.
— Он говорит, что хочет от имени всех задать вам вопрос. Он спрашивает, почему вы стремитесь узнать о нас все и ничего не говорите о себе. Как вы считаете, мы правы или нет?
— Да, наверное, вы правы, Абу Мацим. Но все же...
— Что — все же?
— Я должна вам рассказать одну историю, историю простую и короткую.
— Расскажите.
— Девочкой я была влюблена в нашу школьную учительницу. Она мне казалась лучшей женщиной в мире. Ее звали Лаура Рубичек, жила она со своей матерью, совсем уже белой старушкой. Однажды ночью пришли наци и обеих увели. Потому что они были еврейками. Они уже больше не вернулись. Понимаете?
— Да, синьора, понимаю. Теперь мы можем вам ответить? Наш ответ будет тоже простым и коротким. У нас нет ненависти к евреям. Некоторые из нас женаты на еврейках, у многих есть друзья евреи. Мы ненавидим сионистов. Все дело в том, что сионисты те же нацисты. Другими словами, они верят в необходимость существования расистского государства, государства экспансионистского, империалистического. Вы, на Западе, думаете, что Израиль — это и есть евреи, а это совсем не то же самое...
