Анатолий Иванов - Вечный зов
Переворачиваясь, Василий ощутил горячую, саднящую боль в груди, будто там что-то оторвалось и кровоточит. Ещё он почувствовал, что голова его стала неимоверно тяжёлой, как тот камень, который он сегодня нёс. «Ничего… Уснуть, правда, надо, а то к утру не пройдёт, и проклятый Айзель, если к утру перепьётся окончательно…»
По телу Василия прошёл озноб, едва он представил, что произойдёт, если он не сможет подняться, а капо Айзель утром будет пьяный. Такое бывало не раз, Айзель плетью поднимал больного, заставляя ползти его в каменоломню, на работу, до тех пор, пока не захлёстывал на этом страшном пути насмерть. Сколько же он, Василий, испытал и перенёс таких ударов… Жутко подумать. И Назаров испытал. Но теперь Назарова не бьют, теперь у него у самого в руках плеть, теперь он сам бьёт. Водку теперь пьёт с Айзелем. Как же это так всё произошло? Или там, в Ченстохове, когда их обрядили в эти полосатые одежды, был другой человек?
— Ну вот… ну вот, теперь мы, Вася, окончательно… Не люди мы больше! — проговорил Назаров, когда они, выйдя там из бани, оглядели друг друга.
Непривычно и невесело было смотреть друг на друга. У Василия к тому же под полосатой одеждой на плече и груди огнём горели кроваво-синие рубцы, набухая, казалось, всё больше, — офицер тот ударил всего дважды, но профессионально.
— Бежать, бежать, товарищ капитан! — прошептал Василий.
— Да, Вася, ты прав, прав. Они могут нас чёрт знает куда отправить. А это пока Польша. Не так далеко Краков, а там Жешув. Это уже почти граница. А там совсем рядом Перемышль, Янов, Яворов. Места знакомые…
Побег они совершили где-то в двадцатых числах августа, когда их стали водить на станцию разгружать вагоны с углём. Чёрные от угольной пыли, они вскочили на платформу, гружённую какими-то ящиками. Им удалось вскочить незаметно, когда состав двинулся.
— Только бы выбраться из города, Вася, — шептал Назаров. — Где-нибудь в лесу надо на ходу спрыгнуть. Будем пробираться в сторону Вислы, может, у кого одежду крестьянскую выпросим, продуктов. Поляки добрые люди.
— Добрые. Вот Лёлька мне говорила… Обязательно встретим таких, товарищ капитан.
До Вислы они не добрались и добрых людей не встретили. Встретили, случайно наткнулись они в лесу на двух людей — мужчину и женщину. Они лежали в траве, как он, Василий, когда-то с Лёлькой. Женщина увидела их первой, испуганно вскрикнула, мужчина, как потом оказалось, польский полицай, тотчас вскочил, что-то заорал, выстрелил… Потом он, стреляя, гнался за ними до тех пор, пока не выгнал на чистую поляну. А с противоположного конца на поляну высыпала дюжина немцев с собаками…
И вот здесь, на этой же поляне, Василий и Назаров впервые узнали, как могут бить немцы. Всё, что случалось до этого — зуботычины, удары плетьми и прикладами, — казалось дружескими шутками.
Когда они потеряли сознание, их забросили, как мешки с углём, в кузов грузовика и привезли обратно в Ченстохов.
К счастью, им не поломали ни рук, ни ног, недели через две они немного оправились, и тот же Назаров сказал: «Ладно, сволочи… Ещё посмотрим. Ещё сентябрь, и пока не наступила зима, Вася…»
Он звал его тогда ещё Васей… Но из Ченстохова им совершить второй побег не удалось: неожиданно большую партию заключённых, в том числе их с Назаровым, погрузили в машины и привезли в Ламсдорф.
— А ведь это уже Германия, Василий, — невесело сказал Назаров, когда стало известным их местонахождение. — Ничего, поглядим. Рядом, кажется, Чехословакия.
— А какая нам разница?
— Ну, какая… Чехи всё-таки не немцы.
Из Ламсдорфа они ушли в конце сентября. Их каждый день водили на рытьё каких-то траншей и укладку труб, туда же привозили обед. Обедали в загородке из колючей проволоки. В дальнем конце загородки было отхожее место — дощатая будка. Вечером угоняли в лагерь.
Небо в те дни хмурилось, хотя дождей ещё не было, деревья стояли жёлтыми. Ненастье наступило, а с прокладкой труб, видимо, запаздывали, и заключённых решили на ночь в лагерь не отправлять, так как переходы отнимали порядочное время. Загородку заставили устелить хворостом, и спальня была готова. На ночь всем выдавали по тяжёлому жирному одеялу. За проволокой всю ночь ходили охранники, но без собак.
Лучшей возможности для побега ожидать было нечего. Рассовав по карманам сэкономленные куски засохшего хлеба, они однажды ночью поодиночке отправились в туалет. Василий ещё несколько дней назад приметил в задней стенке будки плохо прибитую доску и теперь, когда подошёл Назаров, легко сорвал её с гвоздя и отодвинул в сторону. Колючая проволока шла от будки метрах в пяти, это пространство заросло высоким бурьяном. Выскользнув по одному из туалета, они полежали в засохшей уже траве, наблюдая за маячившими во мраке двумя охранниками. Они стояли неподалёку от будки, курили, о чём-то переговариваясь. Но Василий и Назаров знали — сейчас уйдут. Вокруг отхожего места стояла непродыхаемая вонь, немцы долго тут задерживаться не любили. И действительно, через минуту они медленно разошлись в разные стороны. Кружилин пополз вперёд, припасённым заранее куском железа стал торопливо рыть землю под нижней проволокой, которая к тому же и натянута была наспех, не очень туго. К счастью, и земля была мягкой.
Да, всё складывалось как нельзя удачно, они легко выбрались наружу, никто их не заметил, две ночи они пробирались вдоль какой-то речушки, затем негустым лесом, полем. Днём лежали где-нибудь в зарослях, отсыпались. Назаров считал, что они уже в Чехословакии.
— А граница? — спросил Василий. — Мы её уже прошли? Ведь должна быть граница.
— Да какая у них тут сейчас граница, — сказал Назаров. — И в Германии немцы, и в Чехословакии немцы. Всё германское.
За это время они съели весь хлеб, обоих страшно мучил голод. К тому же надо было как-то узнать, где всё-таки они, куда идут. «Не может быть, чтобы мы не встретили здесь порядочного человека. Не может, Вася!» — убеждённо говорил Максим Назаров. Ввалившиеся глаза его при этом лихорадочно блестели.
До этого они далеко обходили сёла и деревушки, а людей ночами не встречали. Теперь решили днём залечь где-нибудь возле дороги и, когда будет мимо проходить или проезжать кто-то из «подходящих» местных жителей, обратиться к нему за помощью.
Такого «подходящего» они сквозь кустарник увидели буквально через полчаса, как залегли у дороги. Было ещё сумрачно, утро только-только пробивалось сквозь плотные, тяжёлые тучи, завалившие небо. Где-то за поворотом дороги раздался стук колёс по мягкой дороге, показалась двуколка, запряжённая коротконогим конём, в повозке сидел человек в старой, помятой шляпе, в пёстром пледе, накинутом на плечи. Человек был давно не брит, седая щетина на дряблых, обвислых щеках топорщилась во все стороны, во рту у него торчала потухшая, кажется, трубка.
— Местный крестьянин, — сказал Назаров и ткнул Кружилина в бок. — Давай, Вася.
Назаров остался лежать в кустах, а Василий вышел на дорогу. Увидев его, человек в повозке уронил изо рта трубку, поймал её, привстал было, словно хотел выскочить из повозки, но передумал, опустился, натянул вожжи. Только покрепче взял в руки кнут, явно показывая, что у него имеется этот предмет.
— Здравствуй, отец. Ты не бойся, — сказал Василий, останавливаясь метрах в трёх от повозки и всем своим видом показывая, что нападать не собирается.
— Ich verstehe nicht, — проговорил старик и тут же закивал головой. — Guten Morgen! Guten Morgen![18]
— Вы немец, а не чех разве? — упавшим голосом спросил Василий. — Где мы находимся?
— Ich verstehe nicht, — повторил старик.
Из зарослей вышел Назаров. Старик в повозке покосился на него, но теперь не испугался или пытался показать, что не испугался — маленькие, тусклые уже от времени глаза его всё же подрагивали.
— Ist das die Tschechoslowakei?[19]
— Nein, Deutschland. Deutschland, — повторил он, показывая кнутом вправо. — Da ist Breslau. — Затем повернулся в противоположную сторону: — Da ist Prag.[20]
Всё было ясно — они спутали направление и шли совсем в противоположную сторону. И Василий, и Назаров несколько секунд стояли, растерянные.
Старик немец поглядел по сторонам, потом спросил:
— Seid ihr russische Kriegsgefangene?[21]
— Да, мы русские, — ответил Василий. — Не дашь ли чего поесть, отец? Эссен?
— Ja, ja, — кивнул старик, торопливо стал развязывать какую-то корзину. Он вынул оттуда большую квадратную буханку настоящего хлеба, протянул.
Василий шагнул к повозке, взял. Руки у него при этом затряслись, от голодных спазм в желудке возникла резь, а в глазах неизвестно от чего навернулись слёзы. Немец заметил их, нахмурился, опять полез в корзину, вынул оттуда небольшой кусок сыра и луковицы.
— Nehmen Sie. Ich habe sonst nichts.[22]
— Спасибо. Данке, — сказал Василий.
— Ja, ja… Auf Wiedersehen[23], — торопливо проговорил старик, дёрнул вожжами.
