Анатолий Иванов - Вечный зов
— О-о, пожалуйста! Я прикажу, чтобы принесли… Приятно даже, что у нас есть офицер Красной Армии с костылём. Это прекрасно. Скоро мы всем переломаем ноги. Немецкая армия успешно продвигается в глубь России, мы покорили уже обширные территории. Пожалуйста…
К сожалению, это было правдой. В камеру поступали новые пленные, рассказывали, что знали, о ходе военных действий. Один лейтенант с простреленной грудью, которого втолкнули на другой день после посещения камеры Грюнделем, обвёл всех лихорадочным взглядом, сорвал с головы фуражку, швырнул её об пол, закричал: «Ничего, братва! Перемышль опять давно наш!» В камере все вскочили, загалдели… Пленный рассказал, что на другой же день после нападения фашистов Перемышль отбили. «И в другие города не пустили немчуру, это же ясно!» Три или четыре дня в камере царило оживление, но где-то в начале июля другой полуживой лейтенант, командир дота, умирая на руках Паровозникова, сообщил, что 29 июня немцы снова взяли Перемышль, 30 июня наши оставили Львов и Броды…
— Львов?! Врёшь ты! — воскликнул Василий.
— Тётка на базаре врёт! — усмехнулся умирающий лейтенант. — А я… Наш дот был севернее Перемышля, на берегу Сана. Нас они только вчера… сволочи… Обложили дот взрывчаткой и рванули. Иначе мы бы умерли там, а не сдались.
Лейтенант этот скончался, с ненавистью глядя куда-то в пространство.
Разрешая Назарову пользоваться костылём, Грюндель заметил лежащую в углу плеть, кивнул на неё:
— Пользовались?
— Да… что же? Они и так слушаются.
Грюндель нахмурился, о чём-то подумал. И сказал жёстко:
— Ну, я посмотрю… Посмотрю, как послушается этот капитан вас. — И немец кивнул на Назарова. — Первый раз он будет чистить вам сапоги, господин староста, лично при мне. Выздоравливайте, капитан.
Но больше Грюндель, этот эсэсовец с безукоризненным русским выговором, в камере не появлялся. Вместо него явился однажды грузный человек в маленьких очках, чёрной форме и широченной повязкой на рукаве, где была изображена большая свастика.
— Кто это составлял? — негромко спросил он через переводчика и затряс какими-то листками. Василий сразу узнал свои списки.
— Я, господин…
— А кто вы?
— Я… Мне приказали… Я назначен старостой камеры.
— А что значит эти буквы после фамилии и воинских званий заключённых? Вот: «б. п., б. п.»
— Это значит — беспартийный.
Так посоветовал сделать Паровозников. Да и сам Василий ясно помнил кровавые события в лагере под Перемышлем, когда Грюндель потребовал в первую очередь выйти из строя «комиссарам и коммунистам».
— Превосходно, — протянул человек с повязкой, снял перчатки и несколько раз хлестанул ими Василия по лицу. Удары были не больные, вроде бы шутейные. Лишь стёкла его маленьких очков зловеще блеснули.
На другой день из камеры куда-то увели группу командиров. Пригнали их обратно через несколько часов, избитых, окровавленных. Герки Кузнецова среди них не было.
— Он… он плюнул этому гестаповцу в лицо. Ему тут же размозжили прикладом голову, — сообщил некоторое время спустя майор Паровозников. И, помолчав, добавил: — Этого делать не следует, если тебя вызовут.
— Я ничего им не скажу, Никита Гаврилович. Да я и не знаю, кто из вас коммунист, а кто нет. И знал бы… Лучше пусть убьют. Поверьте! — торопливо прошептал Василий.
— Да я верю, — просто сказал майор. — Верю, Вася.
Но вызывать на допросы больше никого не стали. Ещё через день их всех подняли пинками чуть свет — какой-то немецкий офицер при этом наступил на валяющуюся на полу плеть, отшвырнул её ногой в сторону (с тем и кончились обязанности старосты Василия), — вывели из камеры и куда-то погнали. Как потом оказалось, на вокзал, где сразу же плетьми и прикладами заставили войти в глухие, но чистые, новые вагоны, ещё пахнущие краской. Это были самые лучшие вагоны, в каких за последние два года перевозили Василия. Целый день их куда-то везли, вагон то останавливался, то снова трогался. Пищи никакой не давали. Привезли их в Краков, загнали в кирпичное здание с большими и толстыми железными воротами, где держали ещё полмесяца. Василий чувствовал себя в общем крепко, частенько отдавал Назарову то свою порцию хлеба, объясняя, что у него от предыдущего дня осталось, то миску щей. Да и кормили в Кракове прилично, иногда давали даже кусок колбасы или сыра. Назаров совсем поправился, бросил палку.
— Ну, спасибо, Кружилин, тебе за всё, — сказал он. — Останемся живы — никогда не забуду.
— Чего там, товарищ капитан… — Василий даже смутился. — Бежать надо, товарищ капитан. Краков не так уж далеко от нашей границы. А то ещё куда переведут…
— Да. Непременно, — твёрдо сказал тот. — Осмотримся вот. Без меня ничего не предпринимай.
— Слушаюсь, товарищ капитан! — И нетерпеливо добавил: — Хорошо бы группой. Вы, я, Никита Гаврилович. Ещё с кем-то поговорить… Многие согласятся.
— Предоставь мне это, говорю. Здесь, кажется, тюрьма. Из-за каменных стен не очень-то убежишь. Но, может быть, на работы какие-нибудь водить станут…
Назаров и Василий ещё не знали, что их ждёт, и, несмотря на всё пережитое уже, и отдалённо не представляли себе режима немецких концлагерей, но догадывались — уж чем-чем, а работой их не обделят.
Но в Кракове так и просидели полмесяца в каменном сарае, даже на прогулку их ни разу не выводили.
— Курорт, — усмехнулся Василий. — Я даже поправился вроде.
— Погоди… Не покажется ли когда-нибудь Краков и в самом деле курортом? — проговорил Паровозников.
Он как в воду глядел. На следующий день с утра за стенами кирпичного здания началась какая-то суета, крики, послышался рёв автомобильных моторов. Спустя некоторое время распахнулись железные ворота, перед ними стояли наготове три или четыре длинных зелёных автофургона с раскрытыми уже задними дверями, от фургонов к воротам тянулись шеренги немецких автоматчиков, образуя несколько узких коридоров. В здание вбежали эсэсовцы и, ничего не объясняя, прикладами погнали заключённых наружу, а там по этим живым коридорам — в машины.
Когда распахнулись ворота и вбежали эсэсовцы, Паровозников, поднимаясь с цементного пола, застланного соломой, проговорил:
— Кажется, кончился курорт…
Это было последнее, что услышал Василий от Паровозникова. Оказавшийся рядом немец что-то закричал, ударил его прикладом в плечо. И больше Василий майора не слышал и не видел до самой встречи уже здесь, в Бухенвальде. И Назаров тоже.
В тот раз, когда немец ударом приклада толкнул Паровозникова, Назаров торопливо проговорил:
— Что бы ни случилось, Кружилин, будем вместе. Надо быть вместе! Не бросай меня.
— Да вы что, товарищ капитан! — обиделся даже Василий.
Выбежали они из здания плечо в плечо, в давке Василий отталкивал кого-то, чтобы не отстать от капитана, в фургон заскочил первым, подал руку Назарову, помог ему взобраться…
Они всё ещё были в армейских гимнастёрках, превратившихся в грязные лохмотья. И только в Ченстохове, куда их привезли в первых числах августа, обрядили в полосатые куртки и брюки. Сапоги, правда, оставили, но обрезали голенища.
Всё это произошло в дощатой, осклизлой бане, где их предварительно остригли наголо. На куртках и брюках были пришиты белые полоски с номерами. Назаров и Кружилин в очереди за лагерным одеянием стояли друг за другом. Назарову достался номер 3980, Василию — 3981. Немец, выдававший одежду, на ломаном русском языке спрашивал фамилию и воинское звание, записывал всё это в толстую книгу, напротив жирно проставлял номера, обозначенные на выданной одежде.
Когда дошла очередь до Василия, он назвал своё воинское звание — рядовой. Немец, щупленький, высохший, по виду из низших чинов (поверх обмундирования на нём был белый халат), приподнял голову, пошевелил короткими жёлтыми усами.
— Мы, немцы, не любим ложь. Мы любим точность. Нехорошо. Все вы есть офицеры…
— А я рядовой. Солдат, — упрямо сказал Василий.
Вдоль шеренги голых людей, стоявших в очереди за одеждой, молча прогуливался какой-то офицер. В заложенных назад руках у него болталась плеть. Услышав разговор, он шагнул к стойке, где шла раздача одежды спросил резко:
— Was sagt er? Was ist los?[15]
Немец в халате вскочил, вытянулся.
— Er sagt, er sei ein Soldat.[16]
Плеть дважды свистнула, Василий не успел даже вскрикнуть. Он лишь дважды вздрогнул, схватился невольно за плечо и повернулся к офицеру. Тот, складывая вдвое плеть, проговорил, зло оглядывая Василия:
— Verlogene Sau! Tragen Sie ein, er ist Leutnant.[17]
Так Василий был сразу произведён в командиры Красной Армии.
…Сон не брал Кружилина, он повернулся на жёстких нарах, поглядел в дальний конец барака. Щели дощатой перегородки Климкера светились, оттуда шёл приглушённый говор, но слов разобрать было нельзя.
