Александр Шуваев - Гном. Трилогия
- ... На Западе, поди, даже тюрьмы культурные. Ни тебе "параши", ни тебе баланды.
- И Запад бывает разный. И с тюрьмой как повезет. Даже от того, что попадешь не во-время, может быть большая разница. Но так - да. Культура. Во время следствия никто тебя по ребрам сапогами пинать не будет, потому - надолго не хватит. Иголки под ногти забивать, - так и то непременно сперва спиртиком протрет, простерилизует! Насиловать, - так не абы как, а только в гандоне. Ароматизированном.
- Правда? - Заинтересовалась новой идеей Клава. - А-а, шутишь...
- А ты-то откуда знаешь, - лениво спросила Карина, - сама что ли, сидела?
- Не-е, откуда? Таких, как я, на нелегалку не посылают. На пушечный выстрел не подпускают. Сколько с кадрами работала, слишком много, а, главное, - слишком многих знаю... Рассказывали.
- Чего-то не верится. Уж кто попал, - точно не вернется.
- Всякое бывало. Эту, она курьером работала, по дурке, за бродяжничество взяли. А тут как раз массовые облавы, коммунисты-республиканцы, все прочее, камеры набиты под завязку, не до нее стало, подержали дней десять, да и дали пинка под зад... Отделалась легким можно сказать, испугом. И что интересно, - сразу грязная была, вонючая, да еще обоссалась пару раз, на всякий случай, - так все равно нашлись двое, польстились. Потом мандавошек выводила. Благо, хоть триппером не наградили. Ну и нагляделась, что там с республиканками-то делали. Каждый день.
- Говорят, - деловито поинтересовалась Клава, - провода электрические во всякие места суют?
- Говорю же, - ци-ви-ли-за-ци-я. Высверлят зуб, - и туда иголку под током. Ни тебе переломанных костей, ни кровищи, - а результат налицо.
- Толково, - кивнула Клава, - во звери!
- Да ну вас к черту! - Не выдержала Карина, которая в своей жизни успела настрадаться с зубами и оттого - сочувствовала. - Аж мурашки по коже...
- Это - правильно. - Кивнула Стрелецкая. - Но, говорит, сильнее всего напугала совсем простая вещь.
- Это какая?
- А это, в самом начале, одну коммунистку увели утром, а назад принесли вечером. Никаких изысков. Непрерывно драли ее, по очереди, почти шесть часов подряд. Человек, что ли, двадцать.
- Это как? - На всякий случай осведомилась Морозова, дабы убедиться, что поняла все правильно, и речь идет не о плетях с розгами.
- А это и так, и этак, и перевернумши.
- Что, - осведомилась Клава, - и через "чужую" - тоже?
- Обязательно. Один раз из пяти-шести - непременно. По схеме положено. Но! Под наблюдением, чтоб не озоровали и лишнего не калечили. Строго: сделал свое дело, - уступи рабочее место товарищу, а материал не порть. Тут страшнее всего, что она потом, в камере, еще больше суток прожила, и без крику не могла, и голоса уже не было, сорвала. Тут расчет был безошибочный: больше никому в голову не приходило упрямиться или там в молчанку играть...
- У нас, бабы рассказывали, это, - ну, когда человек сто, двести, весь этап, - "тяжелый трамвай" называлось. В мою бытность неподалеку, на пересылке под Каргополем было. Но те скоро обеспамятели, прямо под мужиками померли, хорошо, быстро... А чего не добили?
- А кто? Там же все в бога веруют истово, греха боятся, никому и в голову-то не пришло. Ну, а нашей, понятно, на себя нельзя было обращать внимания. Оставаться грязной, вонючей бродяжкой.
На самом-то деле свидетелем того самого эпизода была она сама, лично. Тересу в тот незабываемый день увели одной из первых, но другие возвращались, - кто своими ногами, кто не очень, а кто и волоком, - а Тересы не было. Обстановка в этом заведении способствовала эгоизму, всем, вообще говоря, было до себя, до своих сломанных зубов, сорванных ногтей и поврежденных внутренностей, но тут все как-то задумались о постороннем человеке. О Тересе. Те, что возвращались попозже, рассказали о немыслимом, непрекращающемся крике из бокса, куда увели Тересу. Все подавленно примолкли, никто не ругался, наступил вечер, и вот тогда-то в камеру вернули Тересу. Приволокли и кинули на пол. Пока она валялась без сознания, было еще ничего, но бога все-таки нет, и сознание к ней вернулось. С этого момента она кричала непрерывно, до тех пор, пока не потеряла сознание снова и уже с концами. Всю ночь и большую часть следующего дня. Это был даже не крик, а какой-то хриплый вой. В том варианте, который выпал на ее долю, изнасилование являлось, по сути, не слишком интенсивным внутренним избиением, которое зато продолжалось шесть часов подряд. Избитые ткани тазового дна отекли настолько чудовищно, что не помещались внутри, и снизу ее буквально вывернуло наизнанку. Это была огромная, тугая опухоль темно-лилового цвета, которая все увеличивалась по мере того, как жидкость из организма заполняла разбитые, раздавленные ткани. Со временем темно-лиловый цвет перешел сине-черный, а в конце стал угольным. К утру отек лопнул, потекла гнилая сукровица, и обычное зловоние этого переполненного ковчега обреченных прорезал, как нож, едкий запах гангрены, скоро ставший невыносимым.
Стрелецкая числила за собой множество грехов, но то, что она из трусости не добила тогда несчастную женщину, считала чуть ли ни самым тяжким. Голова, понимаете ли, была полностью занята совсем другими мыслями: это что - и ее могут так? И так же искалечат руки, чтобы не могла даже... вырвать себе горло? Что?
Надо сказать, впечатления, полученные ей от эпизода с Тересой, сыграли не последнюю роль, когда ее, наконец, вызвали на первый допрос и ей пришлось-таки выбирать линию поведения. В той допросной, правда, еще и обстановка способствовала правильному выбору. Грубые кресла с ремнями для ног и рук, какие-то козлы с бревнами, затесанными на клин, более современное оборудование, из которого торчали провода с оголенными концами, покрытыми бурой коркой, тиски всевозможных форм и размеров, наборы стальных игл - и прочее. Наконец, последнее по счету, но не по значению, - породистое лицо дона Варгаса. С первого взгляда было видно человека интеллигентного, понимающего, с фантазией. Точнее, - с множеством разнообразных, неожиданных фантазий.
Всему есть предел, и она как-то сразу решила, что гордое, несгибаемое поведение в данных условиях плохо соответствует роли обыкновенной испанской девушки из простонародья, она сразу же себя выдаст, и тем сорвет задание, порученное ей Родиной. Поэтому и плакать - плакала, и не трогать-то ее просила. И о том, что греха боится упомянула. Тем не менее, когда все это не возымело действия, и разделась, как миленькая, и все остальное, что полковник говорил, - исполнила беспрекословно. И тогда исполнила, и потом исполняла.
Все познается в сравнении! Поэтому, когда полковник, в качестве первого знакомства, мытарил ее зад, она поймала себя на мысли, что испытывает определенное облегчение: он один, и, кажется, никого и ничего больше не предвидится. Да и, откровенно говоря, не так уж больно. Во всяком случае, - терпеть можно. Даже с учетом того, что за время "допроса" он проделал с ней это три раза. В его возрасте - немалый подвиг, но она и вообще его как-то воодушевляла.
Тогда термин "предложение, от которого нельзя отказаться" еще не был в широком ходу, но, тем не менее, ей было сделано именно оно. Таким образом, в камеру она больше не вернулась, переселившись в обширный старинный особняк семейства Варгас в качестве горничной и компаньонки супруги полковника, донны Инес. Сама с собой вспоминая эту службу, она неизменно вспоминала свою же шутку, которая, тем не менее, казалась ей страшно удачной: "Ну, горничной я тоже работала...". Что касается роли компаньонки, то чего не было - того не было. Супруга хозяина представляла собой бесцветное, безгласное существо, постоянно находящееся где-то в недрах дома, в своих покоях, и почти никогда их не покидавшее. Она не участвовала в семейных трапезах, не выходила к гостям, муж с ней практически не общался. За все время Настя ее и видела-то всего раза два или три, когда она, под вечер, изредка выбиралась во внутренний дворик усадьбы. Другое дело, - сын и наследник, восемнадцатилетний дон Мануэль Варгас. Его полковник не только любил до обожания, но и дружил с ним. Кстати, именно его полковник угостил Настиной девственностью, на третий день ее пребывания в доме, предварительно приказав молчать о том, что имело место на допросе. Правда, после этого он своих отношений с горничной не скрывал, и они мирно делили ее благосклонность между собой, причем старший имел только небольшой, чисто символический приоритет. Нередко случалось так, что, выбравшись из-под папаши и наскоро подмывшись, она тут же отправлялась в постель к сыну. Несколько раз случалось и так, что они дарили ей свою страсть одновременно. А кроме того, в ее обязанности время от времени входило обслуживание гостей, - наиболее важных персон либо же ближайших друзей хозяина. Впрочем, гостей он таким угощением баловал не слишком часто, берег для себя. Вспоминая полковника, - царство небесное, мир праху, - она в конце концов пришла к выводу, что с головой у него имелся определенный непорядок: к моменту ареста она достаточно изучила испанцев и знала, что такое отношение к сексу совершенно для них не характерно.
