А. Андреев - Москва в очерках 40-х годов XIX века
Не таков извозчик-лихач. Не кочует он по улицам порожняком, не выезжает на промысел ни свет, ни заря, не морит себя, стоя до полуночи из-за гривенника. Улицы кипят народом, ванька уже успел упарить лошаденку и пробирается в укромное местечко задать ей корму; а лихач только что в эту пору выезжает на биржу. Утром он посиживал в трактире, распивая чай в складчину с товарищами и растабаривая о вчерашних похождениях; потом холил коня, снаряжался сам – времени прошло и немало. Впрочем, дело не терпит почти никакого ущерба от этого замедления, потому что седоки лихача показываются не ранее полудня. Приехал он на биржу, перекрестился, раскланялся на все четыре стороны, стал и будет стоять, не зазывая без разбора всякого прохожего, не гоняясь за дешевым наемщиком, за ездою менее рубля. Седоки навертываются к нему редко да метко, и один стоит десятерых.
Вон идет барин: по осанке видно, что ноги его созданы не для ходьбы, и за делом ли, за бездельем вышел он, а следует ему взять извозчика. И лишь едва кивнул он головой – мигом встрепенулась биржа, лихачи шапки долой и обступили желанного. – «Куда, ваше благородие?» – «Со мной, батюшка, с старым извозчиком, я и допрежде возил вашу милость…» – «Возьмите, сударь, рысистую». – «На иноходце прокачу, ваше сиятельство!» – «С первым, барин, со мной, с кем рядились…» – «Возьмите меня, сударь, заслужу… у меня и сани с полостью…» Оглушенный залпом этих возгласов соперничества, наемщик может зато на выбор выбирать, что более ему по вкусу – окладистую ли бороду, казистые ли сани, или ретивого коня. Выбрал, сторговался – извольте садиться. Ну, Петруха, гляди в оба, не в один, не осрамись, валяй, качай – даст барин на чай… «Эх, голубка!» – крикнет лихач, дернет вожжами, чмокнет – и пошел. Только его и видели, пока разминался горячий рысак. Вот она, русская езда. «Дымом дымится дорога» (Н.В. Гоголь); не едешь, а летишь; дух замирает в груди, а чувствуешь себя как-то бодрее, могучее, сознаешь свое превосходство над всем, что идет и стоит кругом, мелькая в глазах быстрее стрелы. «Поди, поди, держи правей-та! что разинул рот, извозчик?» – кричит лихач, и послушный повелительному голосу смиренно жмется к сторонке ванька, поспешно перебегает дорогу пешеход или изумленный останавливается на половине пути; а лихач все мчится, обгоняет и пару и четверню, даст на минутку вздохнуть разгоряченному коню, вдруг гикнет и опять погонит быстрее прежнего. А как он сидит, как правит, как мастерски избегает столкновений со встречными экипажами, как повелительно приказывает остановиться едущему вереницей обозу! Что за расторопность в отыскании сбивчивых переулков, что за уменье угодить седоку и окольным, но верным путем подобраться к его карману! – «Это тебе, братец, на чай», – молвит удовлетворенный донельзя барин при расплате. – «Много довольны вашей милостью», – скажет с поклоном лихач, тряхнет кудрями и поедет «протирать глаза» вырученным деньгам, распивать порцию чаю, если только, к счастью его кармана, не попадается на пути новый седок.
Вообще лихач хотя не пьяница и не мот, а денежкам у него не вод; особенно если он живет не в работниках, сам по себе, и большой и меньшой весь тут. Впрочем, к чести его надо сказать, что подушные редко стоят за ним, и в деревню он также посылает подмогу по силе, по мочи. Откладывать же из заработков копейку на черный день не в его характере; а если и заведется она каким-нибудь чудом, мало ли на что можно употребить ее. Хороша у лихача и суконная шапка: а еще лучше купить плисовую с мишурным галуном; ковер мог бы, наверно, прослужить еще год-два; а мы сменим его новым, на зло Терехе, который хвастается своей узорочной попоною; чем, кажись, не сани – лаковые, с резьбою, с камышовым плетеным задком, а все не мешает приделать к ним бронзовые головки: будет показистее; полушубок как следует быть полушубку, и под синим кафтаном не видать, романовский ли он, или простой: а лихач постарается украсить его лисьей выпушкой – знай, дескать, наших! И пускай бы только подобные улучшения соблазняли лихача: нет; нередко и сшибается он. А отчего? Седок нападет такой, что пей, ешь с ним, что твоей душе угодно; вином, и не простяком, а настойкой да шипучим хоть залейся: пой только дорогой ухарские песни, катай во всю ивановскую, да показывай кое-какие столичные диковинки. Ух! гаркает лихач, кружась по улицам с таким молодчиком, потом запруживается и сам, оживляя воспоминания песни, что распевал с седоком:
Как едут наши купчики
К Макарью торговать,
Приказчики-голубчики
Попить да погулять…
Ванька, напротив, враг всякой роскоши. Удивишь, что ли, кого этими вычурами? Дома-то, небось, нужда и через вороты уж перелезла. Он временный жилец в Москве и приехал в нее не проживать, а наживать деньгу и прихотничать ему не из чего. Недешево обойдется ему знакомство с дистанциею огромного размера, не в один месяц намосквичится он, и пока продолжается курс этого образования, не одни раз попадет он впросак. То седок, не расплатясь, ускользнет проходным двором или городскими рядами; то по незнанию настоящей ближайшей дороги ванька сделает версту крюку; то иной наемщик воспользуется этим незнанием и, наняв его, например, просто на Тверскую протянет до Триумфальных ворот, или с Арбата вплоть до Смоленского рынка. А легко ли запомнить сотни названий урочищ, приходов, переулков, в которых запутается и старожил? Словом, на первых порах ванька сам не свой и плутает точно в лесу {20} .
«Извозчик! Что возьмешь ко всем воротам?» – «Да кое же это место, батюшка?» – спрашивает ванька, теряясь в недоумениях о неслыханном названии: Тверские ворота он знает, к Покровским барыньку вчера возил, у Красных земляк живет, Никольские есть – а все- то где. – «Да вы натолкуйте, где ехать?» – молвит он, приготовляясь слушать объяснение дороги. – «А вот, отвечает наемщик, сперва ступай ты на Арбат, с Арбата на Арбатец, отсюда в переулок Безыменный, из Безыменного в Безумный, здесь своротишь в Пустую улицу, потом повернешь в Золотую [1] , а тут и пойдет прямая дорога ковсем воротам. Понял, что ли?» Поймет ванька, что посмеиваются над ним, ругнет зубоскала прямиковым словом; а между тем время-то ушло, глядишь, среди баляс и седока упустил. Случается также, что нанимают ваньку взад и вперед, с условием заехать в одно место на минуту; в простоте деревенского сердца он и порядится по цене, сообразной времени: а на деле выйдет, что прождет он добрый час, прибавки не получит ни гроша, – и тогда смекнет, что значит московская минутка. Да мало ли каким проделкам подвергается он в первое зимовье свое в Москве! Надобно же чем-нибудь наверстывать недостаток опытности, непредвидимые упущения, а чем же более, как не трудом да усердием? Лихач и смотреть не хочет на рублевого седока, а ванька не прочь ехать и за гривну меди; московского хвата разве калачом выманишь со двора в непогоду, а деревенский труженик тут-то и выручает.
Чуждый прихотей не по карману, ванька выгадывает супротив лихача и в других отношениях. Постоялый двор в предместьях столицы выбирает такой, где бы он не стеснялся необходимостью брать сено с овсом у дворника и где бы плата за харчи не была накладна для его кармана. Биржевых расходов он не знает; да и на что ему колода? Лошадь не дворянка, поест и из торбы; а стоять можно на любом углу; разумеется, коли у лавочки – подчистишь кой-когда мостовую, а если близ будки – ну поздравишь кавалера в праздник. На особенно бойких для стоянья местах, например около трактиров, у рынков, на перекрестках, ваньки составляют между собою тесную корпорацию, и извозчик, не принадлежащий к их обществу, не смей становиться здесь под опасением различных гонений со стороны всех членов товарищества. Но и товарищи в ладах между собою только до первой кости. Дружелюбно растабарывают они, собравшись в кучку и похлопывая рукавицами, – высчитывают, кто на сколько съездил, кого возил; хороших прибылей решаются задать себе пирушку – кличут блинника. Вдруг… все врассыпную, каждый благим матом к своим саням, – хлыст по лошади, и поскакали, что есть духу, в одну сторону. Что же такое случилось? Гром разве ударил над нами? Нет, не гром, а на углу показался седок. Прервана поучительная беседа, забыты узы родства и дружбы, и ваньки наперебой летят к цели. Явись в эту минуту отец родной, загорись в двух шагах дом, проходи целая армия с музыкой – ванька ничего не слышит и не видит, кроме седока. И чего не делают, чего не говорят соперники, чтобы залучить к себе желанного. Но счастливцем бывает, разумеется, только один, а прочие опять возвращаются к своему пристанищу – «сидеть у моря да ждать погоды».
Крепко хлопочет ванька, зато и не может пожаловаться на судьбу, вознаграждающую его хлопоты. Конечно, пробьется он зиму не в тепле и холе, но всегда сыт, хотя без разносолов; приехал с грошем, а поедет не с одним десятком рублей; и лошаденка откормится. Вот и на следующий год, чуть только запорхает снежок да пойдут морозы-морозовичи, едет он в гости к кормилице-Белокаменной, иногда и парнишку везет с собою на подмогу. Глядя на него, отправляется и сосед извозничать, и другой, и третий, и ваньки с каждым годом прибывают в Москве, – и живут они до поры до времени точно сказочные Иванушки-дурачки, в загоне у своих братьев-извозчиков, да в милости у судьбы. Потребностям московских пешеходов удовлетворяют почти одиннадцать тысяч живейных извозчиков {21} : из этого числа не более трех тысяч постоянно живут здесь, а прочие – все ваньки.
