Алексей Щербаков - Солнце за нас!
С кружкой пива Максим вернулся к столику.
— Ну, так что у тебя за литературные непонятки?
— По поводу повести Толстого.
Света засмеялась.
— "Аэлита"? Вот уж достали. Мне недавно Крупская звонила. Не нравится ей, видите ли, фантастика. Отрывает она молодежь от социалистического строительства.
— Так я-то не про фантастику. Споры-то идут на идейном уровне.
— А ты что про книгу можешь сказать?
— Если про революционера Гусева, на которого больше всего гонят. Может, он не марксистский революционер, так я видел Черного Сеню... Тот даром что еврей, так куда более отмороженный, нежели герой Толстого...
Сергей усмехнулся.
— Про Гусева ты правильно просек. Дело-то в чём? В произведении очень крутой символизм. Произведение явно перекликается с "Закатом Европы" Шпенглера. Не читал?
— Да, нет...
— Читать и не стоит. Погляди оглавление и станет всё понятно. Так вот. Марс — это Европа. Цивилизация с огромной культурой, но зашедшая в тупик. Внутри накапливаются противоречия. Но местные рабочие слабы. А помочь может...
— Я понял! Гусев ведь ни разу не сказал "мы, большевики". Он говорит "мы, русские".
— Именно. И ведь не Гусев раскочегарил там восстание, оно само случилось. Он просто его возглавил. Вот именно ЭТО кое-кого и бесит. Что центр нового мира — в Москве. И "русские" и "большевики" — это одно и то же.
— Точно! Мне Эмиль то же самое и говорил.
— А это многим не нравится. Даже у нас. А ты представь, какой вой поднимется, когда эту книжку переведут на французский... Так что уж ты помогни товарищам понять всё правильно.
Что ж тут не понять? Коньков явно пытался повторить действия Запада против СССР. Он растит "пятую колонну". Но на что он рассчитывает? И тут Максим прислушался. На сцене пели уже явно не Цоя. Но тоже что-то явно из того мира.
Торопись — тощий гриф над страною кружит!
Лес — обитель твою — по весне навести!
Слышишь — гулко земля под ногами дрожит?
Видишь — плотный туман над полями лежит? —
Это росы вскипают от ненависти!
Ненависть — в почках набухших томится,
Ненависть — в нас затаенно бурлит,
Ненависть — потом сквозь кожу сочится,
Головы наши палит!
Погляди — что за рыжие пятна в реке,-
Зло решило порядок в стране навести.
Рукояти мечей холодеют в руке,
И отчаянье бьется, как птица, в виске,
И заходится сердце от ненависти!
Ненависть — юным уродует лица,
Ненависть — просится из берегов,
Ненависть — жаждет и хочет напиться
Черною кровью врагов!
Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,
Но не злоба нас будет из плена вести.
Не слепая, не черная ненависть в нас,-
Свежий ветер нам высушит слезы у глаз
Справедливой и подлинной ненависти![39]
И тут Максим понял. Это был не его сытый мир. Тут имелось достаточно людей, которые после войны были готовы смести буржуазный мир к чертовой матери. Или, по крайней мере, устроить им веселую жизнь. В той истории коммунисты их как-то потеряли. Тут Коньков явно не собирался повторять ошибок.
"А может вернёмся, поручик Голицын?"
В Париж Максим прибыл уже совсем в ином качестве. В местном отделении РОСТА ему тут же предоставили кабинет. Кроме того, он сумел пристроить себе под крылышко Ирину. Да, после окончания курсов Максиму подарили косуху. Когда он заявился в ней не тренировку, то она вызвала небольшую сенсацию. Потому что была "московская" — на рукаве имелся красный флаг с буквами "МГ". Первоначально Максим внутренне посмеивался. Он слыхал от родителей и от других людей старшего поколения, что в конце Советской власти все очень перлись от "фирмЫ". То есть, главным было даже не качество иностранной вещи, а соответствующий лейбл. Говорят, некоторые даже не снимали "фирменной" наклейки с солнцезащитных очков, так и ходили с этим бельмом. Его отец чуть не сел в тюрьму по связанному с этим обычаем случаем. В Питере фабрика имени Володарского выпустила партию неплохих джинсов из импортного материала. Они стоили сорок рублей. Разумеется, до прилавков штаны не дошли, продавались по знакомству по 50-60 целковых. А группа умельцев пришлепывала на них лейблы типа "Montana" и толкали на черном рынке уже по 150. Вот батька тоже хотел подзаработать, продавая этот товар в Рязани[40]. Едва-едва отмазался от строка.
Так вот, Максим прикололся, что у парижской коммунистической молодежи обратные настроения — если из Москвы, то это круто.
Однако, приглядевшись, он понял — не всё так просто. Французских мастеров, шивших косухи, видимо, подводил эстетизм. Их куртки выглядели изящнее. Ну, вот такая особенность французского менталитета. А ведь косуха-то по определению должна быть грубой! Кто хочет изящно выглядеть — тот идет к дорогому портному и заказывает костюм[41]. Вот нарочитой грубости французам достичь не удавалось.
В этом смысле произведение московских умельцев было вне конкуренции. Одни "тракторы" чего стоят! Это были просто "Кировцы"[42].
В общем, Максим стал самым модным парнем.
Но это всё так, забавы. Вот уж чего работа на большевиков не допускала — так это безделья. Вкалывать приходилось очень серьезно. Вот и в этот день Максим ожидал визита заведующего литературным отделом газеты "Накануне" Романа Гуля. Встречей с ним его озадачили ещё в Москве. "Накануне" являлась просоветским эмигрантским изданием, идейная направленность которого сводилась к фразе: "А, может, вернёмся, поручик Голицын? Зачем нам, поручик, чужая земля?" То, что газету поддерживает мощная лапа Конькова, Максим не сомневался.
Так вот, с Романом Гулем ему было поручено подписать договор на издательство в "Красном журналисте", а потом и отдельной книгой его романа. Максим, замороченный своими делами, не следил за эмигрантской литературой. Между тем книга Гуля уже вызвала очень неслабый скандал. Газеты всех направлений гадали, сколько денег автор получил из Кремля. Роман был автобиографический, он назывался "Путь обреченных". Автор рассказывал, как в восемнадцатом ушел с Корниловым из Ростова, про дальнейшее сидение в зимовниках. Оно вылилось в ссору со скрывающимися там от большевиков донскими казаками. Потому как со жратвой было плохо — и добровольцы стали грабить всех, до кого могли дотянуться. А для донцов-то это были свои... Ну, а дальше — безумный водоворот войны на Кубани, когда банды с погонами сражались с бандами с красными лентами на шапках или с такими же бандами с зелено-малиновыми лентами[43]. А потом пришли части РККА и послали всех на фиг. Благо к этому времени население приветствовало бы хоть кого, лишь бы порядок навели.
В общем, чтиво было сильное. Гуль очень ярко описал, как ясноглазые мальчики-идеалисты превращаются в отморозков, у которых осталась лишь ненависть. В своем времени Максим никак не мог понять — как участники Белого движения, истошно кричавшие, что они воюют за Россию, пошли на ту самую Россию в обозе нацистов. Теперь понял. Ими двигала ненависть к народу, который их не принял. Как говорил один из персонажей книги: "Мало мы это быдло пороли."
Но в книге было много и другого интересного. К этому времени Максим уже имел представление о ходе здешней Гражданской войны. Но вот о Добровольческой армии было известно очень мало. Как писал поэт, "немногие вернулись с поля". Пленных на Кубани никто не брал. Да и те, кто выжил, предпочитали помалкивать. В той истории добровольцы могли гордиться. Они героически сражались за то, во что верили. Проиграли? Ну, так уж вышло. А тут гордиться-то было особо нечем. Потому-то никто и не знал о судьбе Корнилова. А вот Гуль приводил версию его гибели. Согласно произведению, части под командованием Лавра Георгиевича безнадежно штурмовали станицу Торговую, занятую сепаратистами. Дело было безнадежным — у казаков имелось численное превосходство, да и укрепились они мощно. А у добровольцев заканчивались боеприпасы. Но Корнилов упорно гнал своих на новые штурмы. И тут с тылу подкатили два бронепоезда РККА, поддержанные местными красными. Корнилов пустил себе пулю в лоб, а остатки его частей ушли в степь.
Явившийся к нему человек выглядел вполне заурядно. И не поверишь ведь, что он ходил в отчаянные атаки на казачьи и большевистские пулеметы. Интересно было и то, что начало романа пересекалось с книгой Конькова "Комиссарами не рождаются". Те же события, только с другой стороны. Возможно, бронепоезд товарища Сергея лупил из своих пушек до роте Гуля...
— Мне очень понравилась ваша книга, — вполне искренне сказал Максим. — Надеюсь, что советские читатели её оценят. Хотя, вероятно, шум будет большой. Многие не поймут "пропаганды белогвардейщины". Дураков в СССР, как и всюду, хватает.
— С шумом-то и в Париже дело обстоит хорошо. Мне уже прислали пятнадцать писем с угрозами. В эмигрантских ресторанах теперь мне лучше не появляться.
— Да уж, читал статью Бурцева. Такое впечатление, что с газетной страницы летит слюна.
