Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
– А вот в этом я усомнюсь.
Наш домашний психолог Игорь в этом тоже не был уверен.
Ненависть, только что нацеленная на Ивана Васильевича, мгновенно распространилась на Дашу. Глаза следовательски вонзились в сестру вопросом: «Ты любишь его?» Еще не облетевшая по-осеннему внешняя значительность Нелли Рудольфовны была значительностью мщения, зла, о которой брат-психолог предупреждал. «Ты любишь его! И, в отличие от меня, не безответно. Но без ответа с моей стороны этот его ответ не останется!» – вот что думала Нелли Рудольфовна. Или, по крайней мере, так Даша расшифровала ее мысли. «Нет, он не уйдет от ее расправы», – ужаснулась сестра.
Даша вдруг ощутила, что болезненно жалеет Афанасьева.
То, что произошло в предрассветный час, обескровило не только лицо сестры, но и что-то в душе ее. Говорят, первая любовь самая сильная. Это красиво звучит, но сопротивляемости и опыта у первой любви не хватает. Поэтому, может быть, первая редко оказывается последней. Лишенная запаса прочности, не научившаяся еще противиться жизненным хитросплетениям, она погибает, сохраняя память о себе до конца дней у тех, кто ее испытал. Память о ней и правда непобедима. Но не сама любовь… Иногда тонкий росток ее проявляет стойкость, упорство, а все равно оказывается слабее тех, кто хочет его затоптать: соперников, или родителей, или Нелли Рудольфовны… а иногда бессердечных стечений обстоятельств, случайных, но жестоких перипетий.
В любви нет аксиом и канонов, но, повторюсь, навсегда или даже надолго первая страсть побеждает нечасто. Ее олицетворяет не глубина, а восторг.
В Дашиной любви к Афанасьеву были и девчачий восторг, и преклонение еще ничего не достигшей юности перед знаменитостью и талантом. Но корысти не было… Она никак не сплетала величие Ивана Васильевича со своими ролями, с Театральным училищем, со своей артистической будущностью. А все-таки восхищалась им больше, чем любила его.
– Нельзя, Серега, испытывать любовь: она не выдерживает испытаний, – с циничностью исследователя, препарирующего даже человеческие чувства, сказал как-то Игорь.
– Смотря какую любовь, – возразил Абрам Абрамович. – Ваша мама отпустила мужа на передовую, хотя могла и не отпускать. Она не посмела перечить его отваге. Но главное то, что она ждала его с передовой, откуда мало кто возвращался. Ждала днями, ночами, сутками…
Анекдот не знал, что в Дашином сердце раньше восхищение было выше любви, а сейчас выше нее стала жалость. Восхищение и жалость существовали не изолированно от любви, но, к сожалению для Афанасьева, она была им подвластна, а не они ей.
«Значит, я в своих чувствах не так беззаветна, как была мама, – думала сестра. – Преклонение мое зависело от его величия. А когда величие сникло… преклонение сменилось жалостью. Я боялась смерти его обожания больше, чем собственной смерти. Неужели то была лишь истерика чувств?! И нужна ли ему моя жалость, если даже она способна на жертву?»
Даша знала, что жалеть – по мнению иных «теоретиков» – как раз и значит любить. Но вдруг усомнилась в этой теории. И даже отвергла ее, предпочитая не вводить себя в заблуждение.
Красовская оставалась красивой, если красота, как и обаяние, может быть «отрицательной». Медсестра же в пункте неотложной помощи напоминала печеное яблоко, залежавшееся на тарелке. Но они, как ни странно, были чем-то похожи.
– Злобность и равнодушие к чужим судьбам одинаково отвратительны, – сказала мне Даша.
Она жалела Афанасьева… Но он – Даша все больше утверждалась в этой мысли – не пожелал бы ее жалости, готовой на подвиг, но не являвшей собою синонима страсти.
– Сидеть в чужом кресле унизительно, – сказала вроде овладевшая собою Красовская. – Но и для него это кресло «чужое». Он не заслужил его. И такого окружения тоже!
Она, актерски затуманив глаза, прошлась взором по стенам.
В тот же вечер Даша встретилась с Афанасьевым. Но уже возле нашего дома, где его могли узнать лишь любители театра и телеэкрана, на котором Иван Васильевич возникал регулярно.
– Ты любишь меня? – едва домчавшись с этим вопросом, сразу же, расставшись с актерской внятностью, произнес он.
– Конечно, – ответила она.
Не «люблю», а «конечно». И вновь ощутила, что до физической боли жалеет его. Он был в знакомом ей роскошном осеннем пальто, но оно не выглядело сшитым персонально для него, потому что Афанасьев не просто похудел или осунулся, а сжался и, казалось, стал ниже ростом.
– Ты любишь меня? Ты любишь? Ты любишь?.. – повторял он, задыхаясь и стремясь сохранить эти прежние слова в их прежнем обличье. И всего себя очень старался преподнести Даше все таким же, неизменившимся. Но это еще беспощадней подчеркивало несходство нынешнего Афанасьева с тем, былым.
Дворец нуждался в реставрации. Даша понимала, что реставратором может быть только она. Но сомневалась, что справится с этим.
«Так храм оставленный – все храм…» – вспомнила она лермонтовскую строку. Уцепилась было за нее. И тут же почувствовала, что строка от нее ускользает.
«Как снег на голову», – говорят в России о чем-то головокружительно неожиданном. Голова Афанасьева, его мощно густые волосы были раньше прошиты аристократической проседью, а теперь стали белыми. Это и был «снег на голову».
«Из-за меня… – обхватив руками свою голову и ощутив снежную морозность в ней, подумала Даша. – Из-за меня!»
* * *Я мысленно вырываю из романа страницы… Ненаписанные, но которые могли бы в нем быть. Пусть останутся в моей памяти: другим они не нужны. Да и моя память в последние мгновения, если они не утонут в беспамятстве, промчит кадры бытия моего – с конца до начала – с фантастической скоростью, позволяя разглядеть лишь те, без которых непонятно было бы, зачем же я жил. Лишь те, которые отобрал бы взыскательный режиссер, если б вознамерился создать фильм о моей жизни. Думаю так не оттого, что высокого мнения о прожитых мною годах, а потому, что любая жизнь – это фильм, пьеса, роман. Психоневролог, чей долг выслушивать исповеди, владеет сюжетами сотен, а может, тысяч романов. Но я воспользуюсь лишь сюжетом собственной жизни. Да и то вырывая страницы.
Роман с вырванными страницами… Какое имя дать ему в целом и каждой из двух его книг? Я бы назвал роман «Человеческой комедией», если б название это не придумал великий, живший задолго до мая сорок пятого года, да еще не в Москве, а в Париже. «Человеческая комедия» – два слова воплощают всю суть бытия. Ибо сама мимолетность человеческого существования и наша тяжкая озабоченность каждым мигом этого мига – уже комедия. Но пока мы не подчиним столь очевидной истине свои стремления и эмоции, человеческая комедия будет фактически трагедией. Еврейский Анекдот давно понял это и умел не отторгать драму от юмора и иронии. «Еврейский Анекдот»… Вот два слова, которые станут именем первой книги романа. «Анекдот» – это микрокомедия. Не обыкновенная комедия, а именно микро! И поэтому я тоже вырываю страницы, вырываю страницы…
* * *– Смерть матери превратила ее дочь в старуху, – заявила на очередном художественном совете Нелли Рудольфовна. – И до такой степени подорвала физические и моральные силы Ангелины Афанасьевой, что она просит предоставить ей «академический отпуск» на целый год. – Актерски длинная пауза призвана была засвидетельствовать, что страдание душит Нелли Рудольфовну. – Мне бы такую дочь…
Вероятно, она мечтала иметь такую дочь, как у Ивана Васильевича, от самого Ивана Васильевича.
Говорили, что прежде Ангелина вызывала у Красовской лишь раздражение: она была зримым, мозолившим глаза результатом союза Ивана Васильевича с его женой, которую Нелли Рудольфовна до недавней поры по-прежнему именовала не иначе как шансоньеткой и дрыгоножкой.
«От любви до ненависти один шаг». Наблюдая за отношением Нелли Рудольфовны к покойной афанасьевской жене и Ангелине, можно было сделать вывод, что один шаг не только от любви до ненависти, но и от ненависти до любви. И что оба эти шага весьма коротки.
– Нет, вряд ли она возлюбила покойницу и ее дочь, – сказал Игорь. – Трансформация (брат любил такие слова) ее отношения к мертвой матери и живой дочери – это проявление не любви, а тоже ненависти. Не к одному Афанасьеву, но и к нашей сестре.
– Мне кажется, ты немного того… преувеличиваешь. Где встречал ты такое коварство?
– А Яго? Думаешь, Шекспир его выдумал? Ошибаешься!.. Кстати, Шекспир – единственный творец, чьи герои стали не только нарицательными, но и на века символами человеческих качеств – высоких и низких. Ромео и Джульетта – символ любви, Отелло – доверчивости, хоть и был полководцем, Дездемона – чистоты и оскорбленной невинности, а Яго – изуверской неискренности.
