Пелам Вудхаус - Левша на обе ноги (сборник)
Он прямо позеленел.
– Неужели она это сделает?
– Слышали бы вы, что она говорила! Только про этого Тайсона и рассказывала, да про его жену. Грустно так, будто сама жалеет, но по-другому не может. Видно, она много об этом думала.
Чарли одеревенел, а потом весь обмяк с перепугу. Трясущейся рукой взял пустой бокал и долго пытался отпить. С первого взгляда было понятно, что бедолагу пробрало как следует, и впредь он уже не будет кичиться столичным лоском. Вообще-то я бы сказала, что со столичным лоском он простился до конца жизни.
Он сказал:
– Я завтра же увезу ее отсюда. Только… поедет ли она?
– Это уж от вас зависит. Если сумеете ее уговорить… А, вот она идет. На вашем месте я бы приступила к делу, не откладывая.
К нам подошла миссис Чарли с кубком в руках. Мне было любопытно, что первое она скажет. Чарли на ее месте, конечно, сказал бы: «Вот это жизнь!» – но от нее я ожидала чего-то более эффектного. Я-то сама могла придумать десять разных реплик, одну ядовитее другой.
Миссис Чарли села и поставила на стол кубок. Посмотрела на него пристально. Глубоко вздохнула. Потом посмотрела на мужа.
– Чарли, милый! – сказала она. – Если бы я танцевала с тобой!
Знаете, а пожалуй, получилось не хуже, чем все мои десять вариантов. Чарли отреагировал мгновенно. После моей речи он не собирался зря терять время.
– Дорогая, – сказал он со смирением, – ты чудо! А как удивятся дома! – Тут он сделал паузу; чтобы говорить дальше, все-таки требовалось немалое мужество. – Мэри, а что, если нам поехать домой завтра, первым же поездом? Покажем всем твой кубок…
– Ах, Чарли! – сказала она.
Его лицо засветилось, будто кто-то повернул выключатель.
– Ты не против? Тебе не хочется еще остаться здесь? Тебя не манит Нью-Йорк?
– Был бы вечерний поезд, я сегодня же уехала бы! Но, Чарли, ты же так любишь город?
Его прямо передернуло.
– В жизни больше не хочу видеть Нью-Йорк!
Я встала.
– Извините, кажется, меня зовет знакомый.
И я пошла через весь зал, туда, где Иззи вот уже пять минут подавал мне знаки бровями.
Поначалу Иззи выражался несколько невнятно. Никак, бедняжка, не мог сладить со своими голосовыми связками. Один путешественник, исследователь Африки, любил бывать у «Гейзенхаймера» в перерывах между странствиями по бескрайним пустыням; так вот, он мне рассказывал, есть такие племена, где люди вообще не разговаривают словами, а только гукают и прищелкивают языком. Однажды он это изобразил, для смеху, и можете мне поверить, Иззи Баэрман заговорил на том самом языке. Только ему было совсем не до смеха.
Его заело, как граммофонную пластинку.
Я сказала:
– Успокойся, Изадор. Тебя что-то тревожит. Открой мне душу.
Он еще немножко погугукал, а потом его прорвало.
– Ты что, умом тронулась? Зачем ты это сделала? Я же тебе человеческим языком объяснял, я тебе двадцать раз повторил, когда давал билетики: твой номер – тридцать шестой!
– Разве ты не сказал, что тридцать шестой – у моей подруги?
– Оглохла, что ли? Я сказал, что ее номер – десять!
Я не стала с ним спорить.
– Все-все, можешь больше не объяснять. Видимо, я ошиблась – перепутала билетики.
Он выполнил несколько приседаний и подскоков на месте.
– Можно больше не объяснять? Ничего себе! Хорошенькое дело! Ну и нахалка ты, я скажу!
– И очень удачно получилось, Иззи. Моя ошибка тебе жизнь спасла. Если бы ты присудил мне кубок, тебя бы линчевали. Публика стеной стояла за нее.
– Что скажет босс?!
– Ладно тебе волноваться, что скажет босс. Никакой в тебе романтики, Иззи! Посмотри, как они сидят щека к щеке. Разве их счастье на всю жизнь не стоит серебряной лоханки? У них сейчас медовый месяц, Изадор. Так прямо и скажи боссу, а еще скажи, я решила, что это будет им свадебный подарок от «Гейзенхаймера».
Он еще немного погугукал.
– Ага! Выдала себя наконец! Ты это нарочно сделала. Ты специально подменила билетики. Так я и думал! Да кем ты себя вообразила, скажи на милость? Может, ты не знаешь, что платные партнерши по танцам нынче идут по пять центов дюжина? Да я сейчас выйду за дверь, свистну – десяток прибежит! Вот расскажу все боссу, он тебя мигом уволит.
– Не уволит, Иззи. Я сама уйду.
– Давно пора!
– Я и сама так думаю, Иззи. Надоело мне здесь. Тошно от этих танцев, тошно от Нью-Йорка, тошно от всего. Поеду домой, в деревню. Я думала, что уже отрешилась от всяких там свинок да курочек, а оказывается – ничего подобного. Я давно это подозревала и сегодня убедилась наверняка. Передавай боссу от меня привет. Скажи: мне очень жаль, но так было надо. Если он захочет еще со мной на эту тему побеседовать, пусть пишет письма. Мой адрес – штат Мэн, город Родни, миссис Джон Тайсон.
«У Мака»
Ресторанчик Мака – никто не называет его «Макфарландом» – большая загадка. Расположен он далеко от проторенных путей, не шикарный, никак не рекламируется. Оркестра нет, есть только одинокое пианино. И при всем том – от посетителей нет отбоя. Особенно в театральных кругах ресторан этот пользуется таким успехом, что белые огни многих сверхпопулярных заведений зеленеют от зависти.
Загадка! Как-то не ожидаешь, чтобы Сохо затмил в этом смысле Пиккадилли. А коли так, значит, без романтической истории тут не обошлось.
Кто-то упомянул при мне мимоходом, что старый официант Генри служит у Мака со дня основания ресторана.
– Я-то? – сказал Генри, к которому я подступил с расспросами, воспользовавшись послеполуденным затишьем. – Ну еще бы!
– Тогда, может быть, вы расскажете, что послужило отправным толчком на пути к вершине? Какие причины, на ваш взгляд, привели к такому феноменальному успеху? Какие…
– На какой лошадке нас вынесло на финишную прямую, это вы хотели спросить?
– Вот именно! Можете вы рассказать об этом?
– Я-то? – сказал Генри. – Ну еще бы!
И он рассказал мне следующую главу из неписаной истории того Лондона, который пробуждается с закатом.
Старый мистер Макфарланд (сказал Генри) основал ресторан пятнадцать лет назад. Он был вдовец с единственным сыном и, как бы это сказать, наполовину дочерью – в том смысле, что он ее удочерил. Кейт ее звали, а отцом ее был покойный друг старика. Сына звали Энди. Мелкий шкет с веснушками, такой он был, когда я с ним познакомился – из этих, которые тихони, знаете: молчит-молчит, а сам упрямый, как мул. Бывало, треснешь его по затылку и велишь сделать что-нибудь по хозяйству – другой побежал бы с ревом жаловаться папочке, а этот ничего не скажет и дальше себе не делает, что велено. Такой уж у него был характер, а как подрос – стало еще хуже. Когда старик вызвал Энди из Оксфорда – об этом я вам сейчас расскажу, – подбородок у него выпирал, как таран у боевого корабля. Нет уж, мне больше по душе была Кэти. Кэти я любил. Ее все любили.
У старого Макфарланда с самого начала было два больших преимущества. Первое – Жюль, а второе – я. Жюль приехал из Парижа, и был он самый лучший повар на свете. А я… ну что обо мне сказать? Отслужил десять лет официантом в «Гвельфе», и, не стану скрывать, именно я задавал тон заведению. А в Сохо и вовсе такого никогда не видели, вы уж мне поверьте. Может, после «Гвельфа» это была ступенька вниз, но я себя так успокаивал: в Сохо получишь на чай пусть хоть двухпенсовик, зато уж он весь твой, а в «Гвельфе» девяносто девять процентов чаевых приходится отдать метрдотелю, который, видите ли, привык жить красиво. Никак я не мог с этим согласиться, оттого мы и расстались с «Гвельфом». Я обозвал метрдотеля безмозглым кровососом, а он нажаловался начальству.
Ну так вот, со мной и с Жюлем дела у «Макфарланда» – его тогда еще не называли «Маком» – потихоньку пошли. Старик Макфарланд умел разглядеть хорошего человека и ко мне относился скорее как к брату. Он говорил: «Генри, если так и дальше пойдет, я смогу отправить мальчика в Оксфорд». А потом уже по-другому: «Генри, я отправлю мальчика в Оксфорд». Ну, на следующий год и отправил.
Кэти было тогда шестнадцать, и старый Макфарланд посадил ее за кассу, чтобы порадовать малышку. Она хотела как-нибудь помогать в ресторане, и вот старик поставил для нее высокий стул, Кэти сидела в проволочной клетке и выдавала посетителям сдачу через окошечко. И я вам скажу, мистер: если после обеда, который приготовил Жюль и подал я, да пары слов с Кэти кто-нибудь останется недоволен, такой человек и в раю найдет к чему придраться. Хорошенькая она была, наша Кэти, и с каждым днем хорошела. Я даже с боссом поговорил об этом. Соблазн большой, говорю, выставлять такую девушку, так сказать, на всеобщее обозрение. Старик в ответ – отвали, мол. Ну, я и отвалил.
Кэти до безумия любила танцы. Никто и не знал, а после оказалось – она ходила в одну такую специальную школу. Каждый день ходила, после полудня, а мы все думали, что она навещает подружек. Потом уж это все открылось, а поначалу она всех одурачила. Девчонки – они ведь хитрющие, как обезьянки. Она меня называла дядя Билл, потому что, говорит, имя Генри напоминает ей холодную баранину. Скажи это мальчишка Энди, живо получил бы от меня по уху; ну да он ничего такого и не говорил. Если вспомнить, он и вообще ничего почти не говорил. Думал зато много, только виду не подавал.
