Юрий Карабчиевский - Воскресение Маяковского
Совершенно иначе у Маяковского. Его мещанин - мурло и гад, осужденный еще до стиха или пьесы (в полном соответствии с юридической практикой времени).
Разговаривать с ним решительно не о чем, и интересен он лишь как вредный паразит, разновидность насекомого (недаром - "Клоп"), как одно из препятствий на пути настоящих людей все к тому же светлому завтра. Но и противостоит ему не Вселенная, а вот это самое светлое завтра - в виде каких-то больших машин, создающих материальную основу счастья, и зданий, тоже непременно больших:
просторные палаты, белые халаты, светлые окна, гладкие полы - что-то вроде санатория для работников ЦК. Масштаб ничтожный, по сути - никакой. Осуждение примуса и гитары в пользу трактора и духового оркестра. Что такое трактор?
Большой примус. Что такое оркестр? Большая гитара. Большое мещанство против малого мещанства - вот и вся официальная философия Маяковского.
6 И здесь происходит неотвратимое, то, чего и следовало ожидать. Пафос обличения оборачивается автопародией, но уже и стилистической и смысловой.
Там и сям карикатуры на мещан и обывателей выглядят как шаржи на самого автора, лишь стоит сличить их с соседними строчками или с известными фактами жизни.
Вот портрет ненавистного мещанина, обвинительная речь Маяковского:
Давно канареек выкинул вон, нечего на птицу тратиться.
С индустриализации завел граммофон да канареечные абажуры и платьица.
А вот здесь же, буквально через несколько страниц - его защитительное выступление:
- Купил,- говорите; Конешно, да.
Купил, и бросьте трепаться.
Довольно я шлепал, дохл да тих, на разных кобылах-выдрах.
Теперь забензинено шесть лошадих в моих четырех цилиндрах.
Здесь все то же самое, только увеличено. Вместо канареек кобылы-выдры, вместо граммофона - серый "рено". Примус-трактор, гитара-оркестр...* Да и Присыпкин-Баян в его "Клопе" - не раздвоенный ли это образ автора, с нормативными разговорами о загнивающем Западе и большой тягой загнивать так же?
"Какими капитальными шагами мы идем по пути нашего семейного строительства!
Разве когда мы с вами умирали под Перекопом, а многие даже умерли, разве мы могли предположить, что эти розы будут цвести и благоухать нам уже на данном отрезке времени? Разве когда мы стонали под игом самодержавия..."
Кто это говорит? Конечно, Баян, сатирический отрицательный тип. Но обнаружить мы это можем лишь по двум ориентирам, специально вставленным автором в его речь. В остальном это типичный монолог Маяковского. Я бы даже сказал, что "розы на данном отрезке" менее смешны и менее пошлы, чем "счастье сластью огромных ягод на красных октябрьских цветах".
И уж совсем без всяких изменений и вставок, с рюмкой в руке и селедкой на вилке, мог бы произнести Баян исполненные пафоса строки поэта: "Теперь, если пьете и если едите, на общий завод ли идем с обеда, мы знаем пролетариат победитель и Ленин - организатор победы".
Поразительно, до какой степени ведущие пародийные персонажи Маяковского похожи на него самого - характером поведения, кругом интересов, стилем речи и стилем жизни. Бюрократ из бюрократов главначпупс Победоносиков обнаруживает несомненные черты Маяковского, и не какие-то второстепенные, а самые важные.
Тщеславие, доходящее до анекдота, абсолютизация высших чинов и рангов и всей атрибутики советской жизни, движение "к социализму по стопам Маркса и согласно предписаниям центра", мешанина из секса и партийной демагогии. Все сходится, вплоть до отношения к "акстарью" и излюбленных приемов риторики.
Маяковский. Спускался в партер, подымался к хорам, смотрел удобства и мебель...
Не стиль, я в этих делах не мастак. Не дался старью на съедение. Но то хорошо, что уже места готовы тебе для сидения. Его ни к чему перестраивать заново - приладим с грехом пополам... А если и лампочки вставить в глаза химерам в углах собора...
Победоносиков. Тогда, я думаю, мы остановимся на Луе Четырнадцатом. Но, конечно, в согласии с требованиями РКИ об удешевлении, предложу вам в срочном порядке выпрямить у стульев и диванов ножки, убрать золото, покрасить под мореный дуб и разбросать там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах...
Маяковский. Где еще можно читать во дворце - что? Стихи. Кому? Крестьянам!
Победоносиков. Кто? Растратчик! Где? У меня! В какое время? В то время, когда...
Или другой пример "победоносного" стиля: "Многие эстетические места и вычурности надо сознательно притушевывать для усиления блеска другими местами" ("Как делать стихи").
А символическая пантомима в той же "Бане", поставленная угодливым режиссером,- разве это не пародия на творчество Маяковского?
Стоит ли после этого удивляться, что все его положительные персонажи выглядят как двойники отрицательных.
Фосфорическая женщина: "Я разглядывала незаметных вам засаленных юношей, имена которых горят на плитах аннулированного золота. Только сегодня из своего краткого облета я оглядела и поняла мощь вашей воли и грохот вашей бури, выросшей так быстро в счастье наше и в радость всей планеты..."
Как будто не существует никакого живого слова, никакого критерия, стоящего вне этого плоского мира, вне этого круга понятий.
Голосует сердце, я писать обязан по мандату долга.
Так выражает свое подлинное рвение, свой ставший натурой служебный пафос, поэт Победоносиков, он же Баян, он же Фосфорическая женщина Маяковский. В прежнее время этот собирательный тип был дебоширом, бунтарем и громилой - когда это было выигрышно и безопасно. Теперь, с той же энергией и искренностью, его сердце руководствуется мандатом, выданным на голосование "за".
Так что же есть искренность, и что есть подлинность, и что же такое человеческое сердце? В данной замкнутой системе отношений эти понятия утрачивают всякий смысл.
6 Стихи, написанные. Маяковским в последние два-три года жизни,- это, за очень редким исключением уже не просто автопародия, но тотальная, захлестывающая пошлость, поражающая своим непрерывным избытком.
В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне красный цвет моих республик тоже должен пламенеть.
Именно так писал бы Победоносиков, если бы он писал стихи. Кто еще мог увидеть пламенеющий красный цвет, да еще республик, в дрожи тела, а также "в поцелуе рук"?
Мы теперь к таким нежны - спортом выправишь немногих,- вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих.
Не хватает длинноногих, недовыполнен план, кое-какие коротконогие выправлены, но этого все еще мало, и в соответствии с нуждами народного хозяйства длинноногих приходится выписывать из Парижа, разумеется, временно, пока не будет налажено собственное отечественное производство...
А ведь это письмо Татьяне Яковлевой, в которую он был как будто всерьез влюблен и с которой перед тем встречался ежедневно на протяжении полутора месяцев - как раз тогда, когда писал Лиле Юрьевне о Париже, надоевшем "до бесчувствия, тошноты, отвращения". Он уехал, а она осталась, он тоскует, ревнует - казалось бы, все по-человечески. Но так прямо, без подмены оснований и мотивов, Маяковский написать не мог. Лицемерие? Опять и опять это слишком простое слово претендует на то, чтобы выразить суть. Не лицемерие, а неправда, маска, личина - как единственный способ существования. И действительное слияние личного с общественным - личной неправды с общественной пошлостью.
Стихотворение в этой системе понятий выступает как особый вид дезинформации и не может выражать подлинных мотивов, а может лишь сублимировать их энергию, переводя ее в нечто объективно значимое. "Я не сам, а я ревную за Советскую Россию". А тогда уже как следствие: не в том несчастье, что любимая женщина отдается другому, а в том, что - классовому врагу.
Не тебе в снега и в тиф шедшей этими ногами, здесь на ласки выдать их в ужины с нефтяниками Речь, конечно, не о героических нефтяниках Каспия, а о парижских нефтяных магнатах. Именно этим буржуям-толстосумам вынуждена но не должна! - выдавать на ласки свои длинные ноги очаровательная Татьяна Яковлева. Должна же она выдавать их другим - кому подскажет классовое сознание (не ее, конечно, а наше).
Если бы она выдала литейщику Ивану Козыреву, только что вселившемуся в новую квартиру, или тем же рабочим Курска, добывшим первую руду, то основании для ревности, этого дворянского чувства, у Маяковского вроде бы не должно было быть.
Но такая вероятность затуманила бы ситуацию, н он ее не рассматривает. Он бросает на полстрофе частушечный хорей с его пригородной куртуазностью и переходит на резкий революционный дольник:
Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук.
Не будем спрашивать зачем. Ясно и так: для выполнения общественного долга.
Не хочешь?
(Не хочет!)
Оставайся и зимуй.
И это оскорбление на общий счет нанижем.
Так все та же подростковая обида на недоданность, выступавшая под самыми различными масками (вспомним "Облако", буквально: "Мария - не хочешь?"), трансформируется теперь в политический факт, в событие жизни страны и народа.
