Уильям Гибсон - Нулевая история
на самом деле затеял.
Он потеребил ногтем большого пальца термоусадочную пленку обложки. Сказал —
Спасибо, выглядит очень интересно.
Она закрыла свою черную книгу увидев что он смотрит на нее. Улыбнулась.
— Что вы читатете? — спросил он.
— Грубиян. Джеффри Хаузхолда. Это о человеке, который покушался на Гитлера или
тех, кому Гитлер нравился.
— Это хорошо?
— Очень хорошо, хотя в действительности это похоже на постепенное погружение в
Британскую сельскую местность. Все действия третьей части похоже происходят за
живой изгородью, неподалеку от барсучьей норы.
— Мне понравилась ваша книга. Люди, которые способны запечатлеть свои мечты, поместить их в какие-то места, чтобы вы могли пойти туда и посмотреть на них.
— Спасибо, — сказала она. Положила Грубияна на стол, не удосужившись даже
заложить то место, где она остановилась.
— Вы видели всех их собственными глазами?
— Да, видела.
— Кто вам понравился больше всего?
— Ривер Феникс на тротуаре. Это было первое, что я увидела. Я никогда не
возвращалась. Никогда больше не видела этого. Это очень сильное впечатление. Я
думаю из-за него я решила сделать книгу.
Милгрим закрыл Присутствие. Положил его на стол, прямо напротив Грубияна. — Кого
мы собираемся увидеть в Париже?
— Мередит Овертон. Закончила Кордвайнерс, дизайн кожаной обуви. Живет в
Мельбурне. Или жила. Поехала в Париж на Выставку Винтажа что-нибудь продать.
Она с музыкантом клавишником, которого зовут Джордж, который играет в группе
Боллардс. Знаете такого?
— Нет, — сказал Милгрим.
— Я знаю другого участника Боллард, и человека, который сейчас продюсирует их
музыку.
— Она знает о Габриэль Хаундс?
— Второй участник Боллард, которого я знаю, сказал что она узнала кое-кого в
Лондоне, когда училась в Кордвайнерс, а он в свою очередь знает кого-то кто принимал
участие в создании Хаундс.
— Это началось в Лондоне?
— Я не знаю. Клэмми встретил ее в Мельбурне. На ней был одет Хаундс, а он хотел
Хаундс. Она знала где его можно купить. Некто продавал Хаундс на местном аналоге
рынка художников. Он пошел с ней и купил джинсы. Сказал что торговец был
Американец.
— Почему вы думаете что она будет с нами разговаривать?
— Я не думаю, — сказала Холлис. — Я попытаюсь.
— Почему людей это так волнует? Зачем это нужно Бигенду?
— Он думает что кто-то копирует его странные рыночные стратегии, — сказала она, —
и улучшает их.
— И вы думаете люди хотят этот брэнд потому что его трудно купить?
— В какой-то мере.
— Наркотики недешевы потому что вы не можете получить их не нарушив закон, —
сказал Милгрим.
— Я думала что они дорогие из-за своего действия.
— Из-за действия тоже, — сказал Милгрим, — но рыночная цена зависит от степени
запрета. Их цена не зависит от того, что вы что-то сделаете. Так это все и работает. Они
действуют, вам они нужны, они запрещены.
— Как вам удалось избавиться от этого, Милгрим?
— Постепенное переливание крови. До полной ее замены. В это же время они снижали
дозу. И еще там был парадоксальный антагонист.
— Что это?
— Я не вполне знаю, — сказал Милгрим. — Другой наркотик наверное. И когнитивная
терапия.
— Звучит жутковато, — сказала она.
— Терапия мне понравилась, — ответил Милгрим. Он почувствовал свой паспорт на
груди, надежно закрытый в конверте Фарадея.
Дождливый французский деревенский пейзаж внезапно вспрыгнул и понесся за
вагонным окном, как будь-то кто-то щелкнул переключателем.
21. Минус один
Рассчитываясь с водителем такси купюрами евро, которые ей выдал банкомат на
Северном Вокзале, она услышала как Милгрим сказал — Лиственно-зеленый.
— Что? — она повернулась к нему.
Он уже почти выбрался из такси, сжимая сумку в руках.
— Помните в универмаге Оксфорд Стрит? Лиственно-зеленые брюки. Тот же мужчина.
Только что прошел. — сказал он.
— Куда мы идем? — присутствие второй его чуткой и нервной сущности остро
чувствовалась теперь. Ее острота была как будь-то слегка придавлена наполовину уже
здоровым организмом Милгрима. Хотя сам он выглядел как животное,
принюхивавшееся к запахам, витающим в воздухе.
— Оставьте сдачу себе, — сказала она водителю, подтолкнула Милгрима из машины и
вытянула наружу свою сумку. Закрыла дверь и такси уехало, оставив их на тротуаре.
— Ты уверен?
— Кто-то за нами наблюдает.
— Бигенд?
— Не знаю. Идите.
— Что ты будешь делать?
— Я буду смотреть.
— Это обязательно?
— Можно мне твой компьютер?
Холлис наклонилась, расстегнула боковую сторону сумки и достала свой Мак. Он
засунул его подмышку как папку. Она видела мягкое мигание вернувшейся
неопределенности. Она подумала что так он пытается замаскироваться, интересно что
бы это значило.
— Зайди внутрь пожалуйста, — сказал он.
— Евро, — ответила она, передав ему несколько купюр.
Она развернулась и покатила свою сумку через мостовую к толпе, скапливающейся на
входе. Может Милгриму что-то мерещится? Возможно, хотя с другой стороны у
Бигенда несомненно имеется талант привлекать к себе внимание в наиболее
нежелательных формах, а затем следовать за тем, за чем наблюдают его наблюдатели. В
точности кстати то, чем сейчас и занимался Милгрим. Она оглянулась, надеясь увидеть
его, но он исчез.
Она заплатила пять евро за вход девушке японке и ее попросили сдать сумку.
Сквозь арки было видно мощеный двор. Молодые женщины курили сигареты, делая
это совершенно естественно и глубоко привлекательно.
Салон Дю Винтаж сам по себе размещался в реконструированном здании семнадцатого
века, частью которого как раз и был двор, представлявший собой десятилетней
давности идею гладкой современности, ровно обернутую старой тканью.
Каждое второе или третье лицо в ее поле зрения было Японским, и в основном они
перемещались примерно в одном направлении. Она двинулась за ними по
минималистской лестнице светлого Скандинавского дерева, и попала в первую из двух
очень больших светлых комнат, где над ровными рядами стоек с одеждой, и
покрытыми стеклом столами и фрагментами старинной мебели ярко сияли люстры.
В этом году Салон был посвящен восьмидесятым. Об этом ей сообщили страницы, найденные Гуглем. Она всегда ощущала себя странно, когда время, в котором она жила
называли периодом и посвящали ему выставки и инсталляции. Это вводило ее в
размышления, а вдруг она сейчас живет в еще одном периоде и как же его потом будут
называть. Ей показалось что первые десятилетия текущего века еще не обзавелись
какой-либо конкретно осязаемой номенклатуры. Разглядывая относительно недавние
образцы одежды она испытывала странные ощущения. Она догадалась что
бессознательно переосмысляет моду своего собственного прошлого, трансформируя ее
во что-то более современное. Насколько она ее помнила, вещи раньше не были такими.
Линия плеч стала своеобразной, кайма и талия находились не там, где она привыкла их
видеть
Это не были ее собственные Восьмидесятые. В них не было ничего похожего натех
Готье, Мюглера, Алайя и Монтана, чья версия тех времен была представлена здесь в
одежде.
Она повернула к себе написанный от руки ценник на курточке Мюглер из шерсти
тутовой шелковицы. Она подумала что если бы Хайди приехала сюда, и если бы она
захотела купить эти вещи, хотя она конечно же не захотела бы, то кредитки ее придурка
обнулились бы в течение часа, причем все добытые приобретения легко поместились
бы всего в одно такси.
Она посмотрела вверх затем и вздрогнула, увидев свой портрет, работы Антона
Корбижна 1996 года, увеличенного и подвешенного над стойкой Мюглера на
прозрачной леске. Анахронизм, подумала она. Это тоже не ее век.
Стремительно отошла от портрета, по пути отказалась от примерки Мюглера.
Повернула назад и достала свой АйФон. Бигенд похоже взял трубку не успев еще
услышать ни одного звонка.
— У вас здесь есть еще кто-нибудь Хьюбертус?
— Нет, — ответил он. — А должен быть?
— А в Селфриджес вы не отправляли кого-нибудь понаблюдать за нами?
— Нет.
— Милгрим думает что он видел здесь кого-то, кого видел тогда и там.
— Я думаю такое всегда возможно. Я не сообщал Парижскому офису о вашем визите.
Вам нужна какая-то компания?
— Нет. Я просто проверяла.
— Для меня у вас есть что-нибудь?
— Еще нет. Я только приехала сюда. Спасибо.
Она нажала отбой не дав ему попрощаться. Стоя так с зажатым в руке телефоном на
уровне уха она вдруг осознала знаковую природу ее бессознательной позы. Огромная
часть языка жестов публичных мест, которые когда-то относились к сигаретам, теперь
