Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа
Но около восьми вечера я все же сижу под холодным весенним ветром на террасе Café de France. Я не шучу и не ругаюсь, сижу молча. У меня болит голова. Я поражен, что такое бывает. Никогда бы не подумал, что при столь невероятной боли человек все же находится в сознании и даже способен думать. Думать, анализировать и производить подсчеты. Стальной обруч, стискивающий мой череп, сжимается мелкими рывками. До каких же пор будет продолжаться это сжатие? Я подсчитываю рывки: еще два последовало с тех пор, как я в третий раз принял обезболивающее.
Я вынимаю часы, кладу их на стол.
– Прошу дать мне морфий, – говорю я очень спокойным, холодно-враждебным тоном.
– Нельзя! Вы же сами это знаете, и нечего выдумывать бог весть что! И при чем здесь часы?
– Я желаю получить морфий не позднее, чем через три минуты.
Присутствующие смотрят на меня нерешительно, встревоженно, никто не двигается с места. Проходят три минуты. Затем еще десять, и тогда я спокойно убираю часы и, слегка пошатываясь, поднимаюсь со стула.
– Отвезите-ка меня в бар «Фиакр». Хочу сегодня вечерком поразвлечься, говорят, это идет на пользу.
Все с облегчением вскакивают.
Я никому не признался ни тогда, ни после: по прошествии трех минут я был готов – в первый и последний раз в жизни – броситься под ближайший трамвай, если боль не отпустит в течение ближайших десяти минут.
Удалось ли бы мне осуществить свое намерение, так и не выяснилось, поскольку боль мгновенно вдруг прекратилась.
Мои посетители
Подумать только – какой сюрприз! Неделю спустя, в знаменательный день, когда мы предстали перед профессором, дабы услышать вынесенный мне приговор, оказывается, что приговор еще не вынесен. Сложив руки куполом, чуть ли не молитвенно, со слащавой улыбкой и в высшей степени учтиво господин Пёцль делает краткое, осторожное сообщение, ссылаясь на проделанные наблюдения. Ему представляется, будто бы справа, на мозжечке образовался пузырь, наполненный жидкостью. Есть у него подозрения и другого рода, но высказаться на этот счет он воздерживается. Прежде чем подвести нас к окончательному решению, он хотел бы проделать один эксперимент. Вдруг да удастся заставить эту жидкость рассосаться изнутри, – тогда пузырь опадет и перестанет давить на мозг. Он пропишет мне серебряную мазь – она хорошо сгоняет влагу, – я должен буду применять ее в течение недели, соблюдать диету, и глядишь, результат не заставит себя ждать. Через неделю мне необходимо снова явиться в клинику.
Неделя – срок немалый, я горячо настаиваю на том, чтобы провести это время в Пеште. Поездку я с грехом пополам перенес зато дома валюсь, как подкошенный, и нет у меня ни малейшего желания встать с постели. Каждые два дня в разных местах тела мне в течение получаса втирают жирную серую мазь.
Странное, однообразное и все же блаженное чувство – не работать. Планов у меня никаких, ответственности никакой. Притирания, судя по всему, идут на пользу, некоторые симптомы пропадают, а однажды на протяжении всего дня я не испытываю тошноты. Я не ускоряю события, бездумно, лениво валяюсь и наблюдаю за людьми.
Ведь я не одинок. Толпы посетителей наводняют все три комнаты особняка на улице Ревицки, где я живу. Народу все прибывает, к превеликой моей радости, – меня занимает и забавляет это множество людей. Легко и охотно переношу я усталость поздно вечером, когда меня оставляют одного. Телефон звонит почти беспрестанно, а если вдруг умолкает на полчаса, я сам хватаюсь за аппарат и созываю гостей.
Подобно специалисту-гурману, я с наслаждением искушаю разные человеческие характеры. У меня нет заблуждений насчет ситуации. Увлекательнейшее свойство человеческой натуры – сочувствие (в положительном и отрицательном смысле этого слова) буйствует, неистовствует в разгуле, сочувствие устраивает оргии вокруг моего ложа, теснясь в креслах, на диване, пристроившись на краю моей постели. Отчетливо выявляются две крайности: сочувствие разудалое, громогласное, шутливое, когда под маской высокомерного пренебрежения и деланного наплевательства скрывается панический ужас, охватывающий любого человека вблизи подстерегающей нас великой Тайны; другой вид – сочувствие тихое и серьезное, это эмоциональное проявление смелее, поскольку человек в глубине души уяснил для себя истину, гласящую, что сострадание и эгоизм – нерасторжимые, родственные чувства, ведь страх перед смертью, испытанный нами в закатную пору детства, во дни первых жизненных опасностей, и познакомил нас с состраданием к ближнему.
Впрочем, существует и третий вид сочувствия – простой, откровенный, непредвзятый. Утром я получаю письмо от своего родственника. Он прослышал, будто я в скором времени намереваюсь отбыть, и надеется, что я не подведу его, учитывая серьезность ситуации. Мне следует непременно позаботиться о том, чтобы в день моего отбытия он получил 300 пенгё.
Тут, по крайней мере, все высказано напрямик и нет нужды в тонком психологическом анализе.
Человек пять посетителей сидят у меня в комнате, остальные полдничают, попивают палинку, а то и играют в бридж в столовой. Мне так хорошо на душе от этого постоянного наплыва людей в доме, я и по сей час благодарен им за это. Благодарен Беби, который тонким чутьем угадывает, что мне сейчас необходима как можно более легкая и в то же время пряная духовная пища, и Беби не только сам снабжает меня ею, но и приводит ко мне незнакомых людей, которых я вижу впервые. Все это помогает мне чувствовать себя в русле жизни. Я благодарен Рози К., старающейся побаловать меня то фруктами, то одеколоном, то домашней курткой, благодарен Лани, держащему меня в курсе литературных сплетен, Оскару, который веселит меня свежими анекдотами и удачно изображает моих коллег, Банди, вдохновенно излагающему план своего будущего романа, Андору, на пару с которым мы смакуем преловатый аромат воспоминаний, как гурманы – сыр «с душком». Для меня долг чести стараться, чтобы гости мои не скучали, да им и не до скуки – в обстановке всеобщего приподнятого настроения здесь примиряются даже давние недруги. Я задерживаю до ужина всех, кого только можно, и разговоры наши порой затягиваются за полночь.
Тем временем всполошенный Внешний мир тихо, безгласно, неприметно делает свое дело.
Порой кажется, что не все идет гладко. Обо мне ведутся дебаты, словно в чрезвычайном парламенте, собравшемся, дабы вынести решение по вопросу моей жизни и смерти, и проводящему сейчас перманентное заседание; разумеется, ни один из участников и не подозревает, что является депутатом этого парламента. Методико-политические дебаты идут по двум пунктам: какое принять решение и как уговорить меня подчиниться ему, когда оно наконец будет принято.
И один, и другой Дюла, каждый по одиночке проведывают меня, но о будущем даже и речи не заходит, мы шутим и спорим, так что мне и предположить невозможно, какие у них соображения на мой счет. Зато однажды утром я все-таки через силу выбираюсь из постели и велю отвезти меня в редакцию. До чего же милы, добры и тактичны мои коллеги, они стараются не подчеркивать своего сочувствия, не обступают меня вокруг, не таращат на меня глаза, как на чудо, каждый занят своим привычным делом. Лишь секретарь, господин Ланг, умолкает на миг, когда мне не удается нащупать ручку на двери в кабинет главного редактора. Один из шефов словно ненароком вспомнил, да и то лишь потому, что я попался ему на глаза, зазывает к себе в кабинет (оп-ля, хорошо, что ты тут, зайди-ка ко мне на минутку!), закрывает дверь и принимается уговаривать меня незамедлительно отправиться к прославленному хирургу, тот уже в курсе дела ему обо мне говорили. Какое бы суждение профессор ни высказал' мне не стоит беспокоиться, вся редакция – за меня, да и денежный вопрос пусть меня не тревожит.
Я тащусь в клинику. Господина профессора мне удается перехватить в коридоре. Этот сухощавый, по-военному подтянутый человек глубоко симпатичен мне. В одном из своих рассказов я даже воспел его как подлинного мастера своего искусства и яркую личность. Завидев меня, он без обиняков заявляет мне, что ему тоже вспомнился этот эпизод.
– Ага, вот и сам виновник явился. Говорят, вы обо мне написали рассказ… как его… впрочем, не важно, главное, что рассказ был хороший. Ну, с чем пожаловали?
– Могу предложить вам, господин профессор, прекрасно развитую опухоль, редкостный экземпляр – находка для коллекционера. Если вас заинтересует, могу уступить подешевле.
– Ах, вот оно что! Только я, голубчик мой, не намерен с вами разговаривать на эту тему. Не пугайтесь: я хотел сказать, что не намерен разговаривать с вами до тех пор, пока вы не принесете мне безупречно составленный диагноз. Это должен быть чертеж инженерной работы, по которому я точно увижу, в каком месте мне вскрывать вам голову – ведь речь идет о голове, если я не ошибаюсь, – и что я там обнаружу после того, как вскрою. Знаете, как бурят артезианские колодцы? Пусть господа коллеги сначала поработают водоискательной лозой, а уж затем я примусь за дело сверлом. А пока – до свидания.
