Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная
Реновалесъ подумалъ было отправиться къ Хосефинѣ утѣшить ее, но отказался отъ этого намѣренія послѣ короткаго размышленія. Все равно ничего не поможетъ. Милита была спокойна; очевидно, особеннаго ничего не случилось. Поднявшись къ женѣ, онъ могъ натолкнуться на ужасную сцену, которая отравила бы ему весь день и отняла-бы всякую охоту работать, убивъ въ иемъ юношески радостное настроеніе послѣ завтрака съ Текли.
Онъ направился въ послѣднюю мастерскую, единственную, заслужившую этого названія, потому что только она служила для работы. Котонеръ сидѣлъ тамъ въ своемъ любимомъ креслѣ, отдавивъ мягкое сидѣнье тяжестью грузнаго тѣла; руки его покоились на дубовыхъ ручкахъ кресла, жилетъ былъ разстегнутъ, чтобы дать свободу полному животу, голова глубоко ушла въ плечи, лицо было красно и потно, глаза – слегка затуманены отъ пріятнаго пищеваренія въ теплой атмосферѣ, нагрѣтой огромною печью.
Котонеръ постарѣлъ. Усы его посѣдѣли и на головѣ появилась лысина, но розовое и блестящее лицо дышало дѣтскою свѣжестью. Отъ него вѣяло мирнымъ спокойствіемъ цѣломудреннаго холостяка, который любитъ только хорошій столъ и видитъ высшее счастье въ дремотномъ состояніи боа, переваривающаго пищу.
Ему надоѣло жить въ Римѣ. Заказовъ стало мало. Папы жили дольше библейскихъ патріарховъ; раскрашенные литографированные портреты римскихъ старцевъ раззоряли его своею конкурренціею. Вдобавокъ самъ Котонеръ состарился, и пріѣзжавшіе въ Римъ молодые художники не знали его; это были все невеселые люди, видѣвшіе въ немъ шута. Время его прошло. Отголоски успѣховъ Маріано на родинѣ долетѣли до его ушей и побудили тоже переселиться въ Мадридъ. Жить можно всюду. Въ Мадридѣ у него тоже есть друзья. Ему было не трудно вести здѣсь такой же образъ жизни, какъ Римѣ. Онъ былъ лишь простымъ поденщикомъ въ области искусства, но чувствовалъ нѣкоторое стремленіе къ славѣ, какъ будто дружба съ Реновалесомъ налагала на него обязанность добиваться въ царствѣ живописи такого же высокаго положенія, какого достигъ его другъ.
Онъ снова сталъ пейзажистомъ, не достигнувъ иныхъ успѣховъ кромѣ наивнаго восхищенія прачекъ и каменщиковъ, останавливавшихся у его мольберта въ окрестностяхъ Мадрида; бѣдный людъ воображалъ, что этотъ господинъ съ пестрою розеткою папскихъ орденовъ въ петлицѣ былъ важною персоною – однимъ изъ великихъ художниковъ, о которыхъ писалось въ газетахъ. Реновалесъ доставилъ ему своей протекціей два почетныхъ отзыва на выставкѣ картинъ, и послѣ этой побѣды, не превышавшей успѣховъ всѣхъ начинающихъ художниковъ, Котонеръ почилъ на лаврахъ, рѣшивъ, что цѣль его жизни достигнута, и ему нечего больше трудиться.
Жизнь въ Мадридѣ была для него ничуть не тяжелѣе, чѣмъ въ Римѣ. Онъ жилъ у одного священника, съ которымъ познакомился въ Италіи, гдѣ они вмѣстѣ бѣгали по папскимъ канцеляріямъ. Этотъ священникъ, служившій въ верховномъ судилищѣ римской куріи, почиталъ за великую честь давать у себя пріютъ Котонеру, воображая, что тотъ сохранилъ дружескія отношенія съ кардиналами и состоитъ въ перепискѣ съ самимъ папою.
Они уговорились, что Котонеръ будетъ платить ему за комнату, но священникъ никогда не торопилъ своего жильца, все обѣщая, что онъ лучше возьметъ съ него плату натурою въ видѣ заказа на картину для одного женскаго монастыря, гдѣ онъ состоялъ исповѣдникомъ.
Столъ представлялъ для Котонера еще меньше затрудненій. Дни недѣли были распредѣлены у него между набожными богатыми семьями, съ которыми онъ познакомился въ Римѣ во время испанскихъ, католическихъ паломничествъ. Это были либо крупные горнозаводчики изъ Бильбао, либо богатые андалузскіе помѣщики, либо старыя маркизы, много думавшія о Богѣ, что ничуть не мѣшало имъ вести богатый образъ жизни, которому онѣ старались придать изъ чувства набожности строгій характеръ.
Художникъ чувствовалъ себя тѣсно связаннымъ съ этимъ міромъ, который былъ серьезенъ, набоженъ и хорошо питался. Ддя всѣхъ этихъ людей онъ былъ «милымъ Котонеромъ». Дамы благодарили его пріятными улыбками, когда онъ подносилъ имъ четки или другіе предметы, привезенные изъ Рима. Если онѣ выражали желаніе получить разрѣшеніе на что-нибудь изъ Рима, Котонеръ предлагалъ имъ немедленно написать «своему другу кардиналу». Мужья были довольны присутствіемъ въ домѣ дешеваго артиста, совѣтовались съ нимъ на счетъ плана новой часовни или рисунка алтаря и величественно принимали въ день именинъ подарки отъ Котонера въ видѣ малеиькаго настольнаго пейзажа. За обѣдомъ онъ развлекалъ этихъ людей со здравыми принципами и чопорными манерами, разсказывая имъ объ оригинальностяхъ разныхъ «монсиньоровъ» и «святѣйшествъ», которыхъ онъ зналъ въ Римѣ. Важные господа благодушно принимали эти шутки, несмотря на нѣкоторую скабрезность ихъ, такъ какъ онѣ относились къ столь уважаемымъ лицамъ.
Когда по болѣзни или другой причинѣ нарушался порядокъ приглашеній къ обѣду, и Котонеру некуда было пойти, онъ оставался безъ всякихъ церемоній въ домѣ Реновалеса. Маэстро предложилъ ему поселиться у него въ особнякѣ, но тотъ не согласился. Онъ очень любилъ всю семью Реновалеса. Милита играла съ нимъ, какъ со старою собакою. Хосефина относилась къ нему довольно тепло, потому что онъ напоминалъ ей своимъ присутствіемъ о хорошихъ временахъ въ Римѣ. Но несмотря на это, Котонеръ боялся поселиться въ домѣ друга, догадываясь о буряхъ, омрачавшихъ жизнь его. Онъ предпочиталъ свой свободный образъ жизни, къ которому приспособился съ гибкостью паразита. За дессертомъ онъ слушалъ, одобрительно кивая головою, степенныя бесѣды между учеными священниками и важными ханжами, а черезъ часъ послѣ этого перебрасывался смѣлыми шутками въ какомъ-нибудь кафе съ художниками, актерами и журналистами. Онъ зналъ весь свѣтъ. Ему было достаточно поговорить два раза съ художникомъ, чтобы перейти съ нимъ на ты и увѣрять его въ своей любви и искренномъ восхищеніи его талантомъ.
Когда Реновалесъ вошелъ въ мастерскую, Котонеръ очнулся отъ дремоты и вытянулъ короткія ноги, чтобы привстать съ кресла.
– Тебѣ разсказали, Маріано?.. Великолѣпное блюдо! Я состряпалъ имъ пастушескую похлебку. Онѣ пальчики облизали.
Котонеръ съ восторгомъ говорилъ о своемъ кулинарномъ искусствѣ, какъ-будто всѣ заслуги исчерпывались этимъ. Затѣмъ въ то время, какъ Реновалесъ передавалъ лакею шляпу и пальто, Котонеръ, интересовавшійся въ качествѣ любопытнаго близкаго друга всѣми подробностями жизни своего кумира, сталъ разспрашивать его про завтракъ съ иностранцемъ.
Реновалесъ развалился на подушкахъ глубокаго, словно ниша, дивана между двумя шкафами. Разговоръ о Текли невольно заставилъ ихъ вспомнить объ остальныхъ римскихъ пріятеляхъ, художникахъ всевозможныхъ національностей, которые двадцать лѣтъ тому назадъ шли по своему пути съ гордо поднятою головою, словно гипнотизированные надеждою. Реновалесъ спокойно заявилъ въ качествѣ отважнаго борца, неспособнаго на фальшивую скромность и лицемѣріе, что онъ одинъ достигъ высокаго положенія. Бѣдный Текли былъ профессоромъ; его копія Веласкеса была терпѣливымъ трудомъ вьючнаго животнаго.
– Неужели? – спросилъ Котонеръ съ сомнѣніемъ. – Она такъ плоха?
Онъ старался изъ эгоизма не отзываться ни о комъ дурно, сомнѣвался въ злѣ и слѣпо вѣрилъ въ похвалы, сохраняя такимъ образомъ репутацію добраго человѣка, открывавшую ему доступъ всюду и облегчавшую ему жизнь. Образъ венгерца не выкодилъ изъ его головы, наводя его мысли на цѣлый рядъ завтраковъ до отъѣзда Текли изъ Мадрида.
– Здравствуйте, маэстро.
Это былъ Сольдевилья; онъ вышелъ изъ-за ширмы съ заложенными за спину руками, выпяченною впередъ грудью въ модномъ бархатномъ жилетѣ гранатоваго цвѣта и высоко поднятою головою, подпертою невѣроятно высокимъ крахмальнымъ воротникомъ. Его худоба и маленькій ростъ вознаграждались длиною бѣлокурыхъ усовъ, которые торчали по обѣимъ сторонамъ розоваго носика такъ высоко, точно стремились слиться съ волосами, лежавшими на лбу въ видѣ жалкихъ, тощихъ прядокъ. Сольдевилья былъ любимымъ ученикомъ Реновалеса, «его слабостью», какъ говорилъ Котонеръ. Маэстро пришлось выдержать нѣсколько крупныхъ сраженій, чтобы добиться для своего любимца пенсіи въ Римѣ; послѣ этого онъ давалъ ему нѣсколько разъ награды на выставкахъ.
Реновалесъ любилъ его, какъ родного сына; можетъ-быть тутъ игралъ значительную роль контрастъ между его собственною грубостью и слабостью этого дэнди, всегда корректнаго и любезнаго. Сольдевилья спрашивалъ во всемъ совѣта у своего учителя, хотя не обращалъ большого вниманія на эти совѣты. Критикуя своихъ товарищей по профессіи, онъ дѣлалъ это всегда съ ядовитою кротостью и съ чисто женскою ехидностью. Реновалесъ смѣялся надъ его внѣшностью и манерами, и Котонеръ всегда вторилъ ему. Сольдевилья былъ фарфоровой вазой, всегда блестящей, безъ единой пылинки; ему слѣдовало мирно спать гдѣ-нибудь въ углу. Охъ, ужъ эти молодые художники! Оба старыхъ пріятеля вспоминали свою безпорядочную молодость – веселую богему, длинныя бороды и огромныя шляпы, всѣ свои оригинальности, которыми они хотѣли отличаться отъ прочихъ смертныхъ и образовать свой особый міръ. Молодые, вновь испеченные художники приводили двухъ старыхъ ветерановъ въ бѣшенство, точно измѣнники; они были корректны, осторожны, неспособны ни на какія безумныя выходки и подражали изяществу разныхъ бездѣльниковъ съ видомъ государственныхъ чиновниковъ и канцеляристовъ, работающихъ кистью.
