Dmitrii Kazakov - Черное знамя
«Докатился, - подумал Олег, - буду мальчиком на побегушках у черномундирника».
Руки сжались в кулаки, еще раз захотелось послать темника по матушке, как тогда, у него в кабинете, и покончить со всем этим унизительным фарсом. Но желание оказалось слабее, чем в первый раз, да и были они уже не вдвоем, как в первый раз, и он сдержался, погасил вспыхнувший было гнев.
Бешено застучавшее сердце утихло, зато объявилась головная боль.
Тлеющий в затылке огонек разросся, и вскоре стало казаться, что Олегу в череп вбили раскаленный гвоздь, и гвоздь этот растет и в толщину, и в длину, обзаводится шипами и начинает вращаться так, что шипы превращают упомянутые Голубовым мозги в кашу, в смесь из ошметков мыслей, воспоминаний, чувств…
«Опричники» что-то еще обсуждали, показывали друг другу фотографии, но он следить за ходом разговора не мог. Все силы уходили на то, чтобы сидеть спокойно, делать вид, что слушаешь, сохранять заинтересованно-вежливое выражение лица, дышать ровно и не закрывать глаз, как бы этого ни хотелось…
Он не может, не имеет права показать свою слабость… перед этими.
Он ненавидел их всех в этот момент, наглых и сильных, самоуверенно-жестоких, обладающих властью и готовых распоряжаться чужими судьбами, желал им всем такой же боли и даже худшей, чтобы они почувствовали, чтобы они поняли и осознали… вот только довести мысль до конца не удавалось, ускользало понимание того, что должны осознать жандармы из специальной рабочей группы.
К счастью, к Олегу никто больше не обратился, на него даже не посмотрели ни разу. А затем и приступ понемногу начал слабеть, не достигнув даже половинной силы того, что бывало раньше, еще в Крыму.
- Ладно, на сегодня достаточно, - сказал Голубов, и к этому моменту Олег был уже почти в порядке.
Встать сумел удачно, нога не подвела, и палку не забыл, и свой комплект материалов, и до двери дошел спокойно, почти не хромая, лишь чувствуя спиной горячий, полный никак не любви взгляд темника.
Прекрасным майским днем…
3.
10 мая 1926 г.
Шлиссельбург – Петроград
Мотор затарахтел чаще, лодка пошла быстрее, холодный ветер ударил в лицо, но Олег не отвернулся.
Вот уже несколько минут, с того момента, как за спиной закрылись тяжелые старинные ворота Государевой башни, гражданин Одинцов больше не заключенный, он отбыл свой срок и вновь свободен, и даже этот воздух, ставшее привычным сырое дыхание Ладоги, кажется другим на вкус, чем вчера или даже час назад.
Можно оглянуться, посмотреть на стены и башни крепости, некогда звавшей Орешком, потом Нотебургом, а затем превратившейся в Шлиссельбургскую тюрьму… можно, но не хочется, глядеть в ту сторону противно до тошноты и дрожи в конечностях.
Лучше вперед, туда, где пристань на берегу Невы, и за ней ждет грузовик, готовый отвезти освобожденного узника в Петроград. Или вверх, в лишенное облаков синее небо, которое он в последнее время видел только через окошко, и почти забыл, какое оно огромное, бездонное, красивое.
Берег приблизился, лодка замедлила ход, с мягким хрустом ткнулась боком в причал.
- Давай, выходи, - велел конвоир. – Свободен, братишка.
Олег повесил на плечо мешок с пожитками, осторожно вскарабкался на пристань.
За эти месяцы ослабел, руки стали тоньше, в ногах появилась дрожь, не хватало еще сейчас сорваться и шлепнуться воду.
Распрямился, переводя дыхание, пытаясь успокоить судорожно забившееся сердце, и удивленно замер - вместо серой, тупоносой машины с дверцами позади и крошечными окошками в решетках на обочине стояла легковушка, и рядом с ней, опершись локтем о крышу, курил чернявый молодой человек.
Увидев Олега, он приветливо помахал рукой:
- Не скучайте там. Идите сюда, я за вами. По поручению партии.
На сердце потеплело, глаза защипало - надо же, о нем не забыли.
В одиночку Шлиссельбургской тюрьмы, а других камер там и не было, не проникали никакие новости, так что Олег мог только догадываться, что происходит во внешнем мире. Иногда, в самые тяжелые моменты он начинал думать, что ПНР больше нет, что бывшие соратники все до одного тянут срок, как и он сам…
Но нет, вот эта машина, и молодой носатый брюнет, типичный еврей, по выговору – уроженец Малороссии.
- Ортенберг. Давид. Иосифович, - представился тот так, что каждое слово прозвучало отдельно, и протянул руку.
Олег пожал ее, и только после этого вспомнил, что надо что-то сказать.
- Очень приятно, - произнес он, с трудом ворочая языком. – Разучился говорить немного. Меня вы знаете, как звать.
- Несомненно, - Ортенберг распахнул заднюю дверцу. – Я прибыл сюда именно за вами. Садитесь, поехали, и вообще.
- Куда? Зачем?
- На Разъезжую улицу, в губернское управление, - сам встречающий плюхнулся на сиденье рядом с шофером.
- Зачем? Но я… - все смешалось в голове у Олега. – Но как же семья? Жена?
Все эти месяцы перед ним стояло лицо Анны, бледное и заплаканное, такое, какое он видел в зале суда, и он мечтал лишь об одном, что выберется из тюрьмы, вернется домой, обнимет ее и скажет «Извини, родная…».
- Семье придется подождать, - Ортенберг повысил голос, чтобы его было слышно за шумом двигателя. – Понимаю ваше желание, но сам товарищ Штилер хочет видеть вас немедленно, и не просто так он приехал в Петроград, достал автомобиль и отправил меня сюда… вот уже полгода, как я возглавляю сектор печати в партийном отделе пропаганды.
Ясно, Паук на свободе, и на том же посту, где был прошлым летом.
Значит, ПНР существует, и не все в ней так плохо…
Но для чего Штилеру понадобился вчерашний узник, бывший редактор питерской партийной газеты?
Спрашивать бессмысленно – этот человек, несмотря на молодость и еврейское, совсем не евразийское происхождение, занимающий столь высокий пост в ПНР, может и не знать ответа, или иметь приказ о молчании.
Семье же, похоже, придется подождать до вечера, до того момента, когда его отпустят.
Зверски хочется обнять сына, зарыться лицом в волосы жены, и просто стоять, чувствуя на шее ее дыхание, ощущая знакомый запах, как бьется любимое сердце… но долг превыше всего, первым делом он должен думать о судьбе страны и партии, и лишь затем о собственном счастье.
- Каково там было? – спросил Ортенберг через плечо, и в голосе его прозвучало сочувствие.
- Так себе, - Олег поморщился. – Еще раз не хочется.
Крохотная, примерно четыре на три метра камера с серыми стенами, похожая на вырубленный в камне гроб… Железная откидная кровать, которую поднимают утром и опускают вечером, стол и табурет… Тонкий матрас, подушка, одно название, а не подушка, байковое одеяло, ничуть не защищавшее от холода… Судно и рядом настоящая раковина с краном, откуда течет ледяная, желтая от ржавчины вода… Окно, забранное решеткой, и наполовину снизу закрашенное серой краской, чтобы узник не мог видеть, что творится снаружи… Негаснущая голая лампочка пот потолком, раздражающая глаза, доводящая почти до безумия…
На стене – «Инструкция для заключенных».
За нарушение - оковы, перевод на хлеб и воду, лишение матраца.
Ванна раз в неделю, которую принимаешь на первом этаже, в специальном помещении, что одновременно служит обиталищем дежурного унтер-офицера и местом для встреч с посетителями, хотя в этом качестве никогда не используется.
Раз в месяц визит начальника и врача, краткий осмотр, еще более краткая беседа.
Убийственно однообразная и скудная кормежка…
Новая тюрьма Шлиссельбурга.
В Старой, помнившей еще Евдокию Лопухину, отправленную в «отставку» супругу Петра Первого, и Иоанна Антоновича, свергнутого младенца-императора, по слухам, все обстояло еще хуже…
Если бы Олег мог, он выдрал бы все это из памяти, вырезал, как опухоль.
Если бы мог…
- Понимаю, - сказал Ортенберг. – Вам наверняка не хочется вспоминать о том, что было. Зато хочется узнать, что творится сейчас в России и во всем мире. Я это желание предвидел. Пожалуйста, держите… - он улыбнулся, блеснули белые ровные зубы.
И на колени Олегу шлепнулась пачка свежих, пахнущих типографской краской газет.
Тут было «Новое время», «Правительственный вестник» и «Сын отечества», эсдековская «Правда» и эсеровская «Заря Родины», кадетская «Русь» и даже черносотенный «Киевлянин», основанный некогда профессором Пихно, ну а в самом низу находились «Борьба», главное издание ПНР, и «Новая Россия», точно такая же, как раньше…
И на последней странице внизу указано «главный редактор: Багров В. И».
Значит, Севка остался на свободе, и газета выходит, как ни в чем не бывало…
На мгновение Олегу даже захотелось закричать от радости – они не смогли, все эти жандармы, полицейские и судьи не сумели заглушить голос евразийского колокола, зовущего народы России к истинной свободе!
